class="p1">— Наверное… нет.
Сейчас уже нельзя врать. Надо говорить только правду.
— Значит… будем прыгать?
— Придется. Да не бойся!
— Я не боюсь.
— Все будет в порядке…
Если все будет в порядке, мы окажемся на насыпи и начнем ощупывать синяки. А тепловозы уйдут вперед — к повороту, и… Мне не хотелось думать, что будет дальше.
Послышалось всхлипывание.
— Не реви! — сказал я.
— С чего это ты взял! — сердито ответила Люся и затихла.
28
А я думал. Мне никогда в жизни не приходилось так думать. До сих пор самый сложный вопрос, который я решал, был: «Идти сегодня в школу или не идти?» А сейчас я должен был думать не только о себе. Я не мог не думать о Люсе. И потом, как я ни старался, но не мог не думать о тех людях, что сейчас спали в Узловой, в домах, стоящих под насыпью.
«Брось! — говорил я себе. — Ведь тебе ясно сказали: «Прыгай! Прыгай во что бы то ни стало!» Ну, значит, и надо прыгать. И нечего раздумывать. Прыгай — и все! За тебя решили!»
Ведь я не обязан был знать о повороте. Откуда мне знать? Может быть, я никогда в жизни не был в Узловой… И радио не слышал. Неизвестно, когда сломалось радио. А если бы оно сломалось на секунду раньше? Вполне могло. И я бы не услышал про поворот. И ничего бы не знал. Кто может знать, что я слышал радио? Никто! Ведь я был там один. Один! И никто не узнает про это. Никто не упрекнет. Хорошо, что я ничего не сказал Люсе про поворот. Как чувствовал. И хватит об этом думать!..
Но я не мог не думать. Я никогда их не видел, но они все были передо мной, те, что спали сейчас в своих постелях. Большие и маленькие. Ребята вроде меня. Мамы, похожие на мою маму. Девчонки, такие красивые, как Люся. Совсем мелюзга, первоклашки, и те, что ходят еще в детский сад или даже совсем не ходят, а спят в колясках. Они все были рядом со мной, и я не мог отделаться от них. Но что я могу сделать, чтобы помочь им? Ничего. Я же не могу добраться до передних тепловозов. Они не сообщаются. Никаких дверей, перил, площадок. Не могу же я перескочить из одной закрытой кабины в другую.
Только если с крыши на крышу… Тогда уж лучше прямо под колеса. С крыши на крышу при такой скорости, в темноте!
Хватит, довольно травить себя! Все равно ничего ты сделать не можешь. Сейчас начнется подъем, и мы с Люсей спрыгнем на землю. И нечего думать о всякой ерунде. Ты не герой, не Матросов и не Брумель. Да еще посмотрел бы я, как Брумель прыгнул. Это не на стадионе в яму с песком. И никто тебя никогда не упрекнет. Вернешься домой, все сочувствовать будут, крыть Петьку.
Ведь никто ничего не узнает. Никогда в жизни. Только я буду знать. Тоже всю жизнь. Всю жизнь буду носить это в себе. И буду помнить. Утром за чаем, днем на работе, вечером, ложась спать. Ночью мне будут сниться летящие вниз тепловозы и дома под ними, белые, как на картине «В лунную ночь». Разве я смогу жить, если всегда буду помнить об этом?!
Через люк в машинном отделении можно выбраться на крышу. Впереди семь секций. Нет, я никогда не смогу этого сделать!
Я вернусь домой. Мама будет счастлива, что я уцелел. Потом приедет отец. Он посмотрит мне в глаза и все поймет. И придется рассказать… Нет, не только потому, что отцу трудно, невозможно врать. Не только…
Я знал, почему мне придется рассказать. Потому что сам он не мог бы спрыгнуть с поезда, если бы беда грозила другим людям. Он бы точно влез на крышу, чтобы добраться до первых тепловозов. И не вспомнил даже, что у него раненая нога до сих пор болит в колене. Его ранили в конце войны, весной сорок пятого. Он пошел добровольцем, он тогда был чуть старше меня. Папа был стрелок-танкист. Его ранили, когда он вернулся к своей подбитой машине. Там остался командир. Командир приказал всем уходить. Сказал, что пойдет последним. Они не знали, что он тяжело ранен и не может уже выбраться. Но командир не хотел, чтобы из-за него погибли отец и водитель. Они вылезли из танка и побежали. А потом отец обернулся и увидел, что командира нет. Он крикнул водителю, но тот не остановился и бежал все дальше. А папа вернулся. И тут его ранило. Но он все-таки вытащил командира. Он долго тащил его по полю, и командир умер у него на руках. Он все-таки дотащил его до своих. А потом он встретил в медсанбате водителя. И ударил его. Водитель был старшина, а папа только младший сержант. Его судили трибуналом и разжаловали в рядовые. Но отец говорил, что если бы он еще раз встретил того водителя, то все равно бы ударил…
29
Три! Только три раза надо прыгнуть с одной крыши на другую. Ведь каждые две секции сообщаются между собой.
Теперь я знал, что прыгну, — я не думал, чем это кончится. Я просто не мог поступить иначе. Надо было позаботиться о Люсе. Она не должна рисковать. Она спрыгнет, как только начнется подъем.
— Люся! — сказал я. — Не дрейфь. Спрыгнем, как на парашюте.
Видно, я перебрал в бодрости тона, и Люся тут же это почувствовала.
— Это еще вопрос, кто дрейфит, — сказала она.
— Слушай: ты прыгнешь первой.
— Почему я?
— Так лучше. Да ты не бойся.
— Я сказала, что не боюсь!
— Тогда слушай меня…
— Смотря что скажешь…
— Надо спуститься на последнюю ступеньку.
— Спасибо, за «Цеу».
— Какое «Цеу»?
— «Ценные указания». А то я уж думала из окна кидаться.
Она отвечала сразу, не думая, пытаясь закрыться от страха резкими ответами. Но я не обращал внимания на ее слова. Главное, чтобы она прыгнула.
— Значит, договорились: ты прыгнешь первая…
— Это я уже слышала. А почему все-таки я?
— Я прыгну сразу за тобой. Тут же. Просто я должен быть уверен, что ты прыгнула.
— Какая забота о человеке!
— Люся! — сказал я. — Послушай… Это не так просто. Я один раз уже пробовал… И не смог!
— А теперь сможешь?
— Смогу.
— Значит, и я смогу! — отрезала она. Но тут же извиняюще коснулась моей руки. — Хорошо, Сережа! Я все сделаю,
