Юлайли подошла к письменному столу, примостилась на уголке и, бросив взгляд на глобус, вспомнила, сколько раз в детстве ей приходилось разглядывать бледные расплывчатые пятна, представлявшие собой места новых назначений отца. Становясь старше, она читала об этих странах в энциклопедии, пытаясь представить своего отца в яркой экзотической обстановке. Но его образ никогда не был красочным – не более чем безликая фигура на фотографии, что она держала возле кровати дома. У нее были какие-то смутные отрывочные воспоминания об отце, но за семнадцать лет эти воспоминания совсем угасли.
Иногда, оставаясь одна в своей спальне в Гикори-Хаус, она представляла, какой была бы ее жизнь, если бы папа никуда не уезжал и мама не умерла. Она знала, что все было бы иначе, но не понимала, чем рождены ее фантазии – то ли тайной тоской о несбыточном, то ли скукой от того, что имела.
Братья любили ее по-своему, она знала это и чувствовала их заботу. Они относились к своим обязанностям серьезно, порой настолько серьезно, что она чувствовала себя как в цепях. Ребенком она мечтала о нежной материнской руке и ласковых словах. О ком-то, от кого пахло бы гардениями и кто прижал бы ее к своей мягкой груди и отогнал детские печали.
Ранимым, неуверенным подростком, она мечтала о материнском совете, мудром и дальновидном. О ком-то, кому она могла бы подражать, кто понимал бы, каково ей приходится, когда братья и шагу не дают ступить самостоятельно, считая ее слишком маленькой, слишком хрупкой и наивной. Обидно, когда тебя обвиняют во всех бедах и полагают, будто ты ни на что не годишься, поэтому ей хотелось, чтобы рядом был человек, который облегчил бы эту боль или по крайней мере понял ее.
Но в последнее время, став молодой женщиной, она жалела, что рядом с ней нет матери. Человека, которому она могла бы рассказать свои самые заветные тайны и поделиться всеми своими страхами и сомнениями, кто поведал бы ей о любви, мужчинах и браке. Потому что, как она ни храбрилась, ее по-настоящему пугала самостоятельная жизнь. То, что происходило с ней, когда она оказывалась одна, как сегодня.
С самого начала она собиралась всего лишь пройтись по городу и купить веер. А домой заявилась без веера, без зонтика, со сломанным каблуком, не говоря уже о том, что ее чуть было не похитили и не перерезали горло. Просто она была не очень везучей и в глубине души считала, что, возможно, из-за этой невезучести людям трудно проникнуться к ней любовью.
Матери давно не было в живых, и Юлайли отчаянно пыталась стать ее точной копией – настоящей дамой. Она делала это в надежде вернуть отца. Но он предпочел покинуть дом, да так ни разу и не приехал. Правда, он писал ей письма из всех далеких стран, но точно так же он писал и ее братьям. К тому же это разные вещи. Отец ведь был дома, когда подрастали братья. А вот ради нее он не остался. И всю свою жизнь – Юлайли мучилась вопросом: почему?
Юлайли еще раз оглядела кабинет отца. Не найдя ответов на свои вопросы, она закрыла ставни и направилась к двери. Затем обернулась, чтобы в последний раз окинуть взглядом кабинет, чувствуя, как в душу закрадываются неуверенность и пустота.
Два часа спустя принесли записку. Отец ехал домой. Юлайли, наверное, уже в сотый раз мерила шагами красный дощатый пол своей комнаты. Остановившись, провела ладошками по несуществующим складочкам на платье. Она уже надевала его, когда ждала отца утром, но Жозефина успела еще раз отгладить платье. Оно было розовое – цвета азалии Калхун, в платье точно такого же цвета мама изображена на большом портрете, висевшем на почетном месте над камином в гостиной.
Юлайли внимательнейшим образом изучила платье на картине – ей была знакома каждая строчка, каждый перелив шелка, каждая петелька заморского белого кружева. Лучшая портниха Чарлстона сшила ей точно такое же. А на такую же прическу, как на портрете, ушел целый час. В уши она вдела маленькие жемчужные серьги. На ногах у нее были прелестные французские замшевые туфельки на каблучках в стиле Людовика XV, и, когда она проплывала по комнате, из-под шуршащего платья выглядывали пряжки в виде розочек, расшитых красными и розовыми бусинками.
Юлайли приподняла юбки, чтобы еще раз полюбоваться туфельками. Стоило ей пошевелить носками, как в бусинках отразился свет от лампы и пряжки подмигнули ей, словно звездочки на небе.
Из сада донесся громкий стук. Она отпустила юбки с каскадом оборок и подбежала к закрытым окнам, но ничего не смогла разглядеть сквозь узкие щели деревянных ставен. Юлайли попыталась открыть дверь на веранду, но замок заело. Ей был виден лишь центр огромного двора, да резные столбики перил просторной веранды перед комнатой, а больше она ничего не смогла разобрать в темноте.
Сердце бешено забилось, когда она подбежала к большому овальному зеркалу над комодом и уставилась на свое отражение, выискивая недостатки. Ей нужно было выглядеть безупречно. Первое впечатление всегда очень важно.
Нет, все-таки что-то не так. Юлайли хмуро разглядывала себя в зеркале, пытаясь понять, что она упустила из виду. Камея. Она забыла надеть мамину камею. Внизу продолжали грохотать, а она лихорадочно рылась в шкатулке с драгоценностями, пока не нашла камею. Быстро вдела в нее новую жемчужно-белую бархатную ленточку и, поднеся украшение к шее, еще раз оглядела себя. Теперь все было как надо. Юлайли немного наклонила голову вперед, чтобы удобнее было завязывать ленточку на шее. Затем снова посмотрела в зеркало.
За ее левым плечом маячила темная физиономия местного солдата. Она открыла рот, чтобы закричать, но он тут же приставил к ее голове холодный ствол ружья.
И Юлайли Лару из семейства Лару, проживающих в Бельведере, владельцев Гикори-Хаус, компании «Калхун индастриз» и ферм Бичтри, впервые поступила как самая настоящая дама. Она упала в обморок.
Глава 4
Разбитая дверь грубо сколоченной хижины с шумом распахнулась. В открытый проем брызнул утренний свет ярче Чикагского пожара[2]и на мгновение ослепил связанного пленника, который сидел, согнувшись в три погибели, в сыром углу.
Вошли люди Агинальдо, неся на плечах длинный, толстый бамбуковый шест, с которого свисал узел из грубой мешочной ткани. Бесформенный мешок фыркал, извивался и визжал, как поросенок на бойне. Солдаты сбросили ношу на землю с гулким стуком, выдернули шест и, покинув хижину, с шумом закрыли за собой дверь на все замки. Узел не шевелился, словно лишился чувств, когда его бросили. Однако довольно быстро он вернулся к жизни и устроил возню почище уличной драки в трущобах. Ткань развязалась, из узла вывалился на середину плохо освещенной лачуги розовый цветок южного штата.
Сэм застонал. Он ошибся. С самого начала совершил просчет.
Он покачал головой и уставился себе на руки, связанные так, словно он собирался молиться. Молитвы тут не помогут. Она снова здесь, следует за ним, как пресловутая нитка за иголкой. Ее бормотание заставило его вновь посмотреть на нее. Выглядела она уморительно – в бесформенном ворохе розовых и белых кружев, которые пыталась привести в порядок. Сэм сделал глубокий вдох, отчасти в раздражении, отчасти в знак смирения. Господь любит пошутить, но он не понимал, почему в последнее время все шутки Господни направлены против него.
