утопают в вязкой жиже из подтаявшего снега и грязи. Очень скоро этот путь станет и вовсе непроходимым — но нас подгоняет вперед чувство долга и знание того, что до Ревеля осталась всего пара дневных переходов…
Командир нашего эскорта, рыцарь Отто (мне он так и представился — просто «Отто», без всяких там фон Зальце или фон Грюнинген) остановил жеребца. Белый плащ с красным мечом бывшего меченосца (а ныне ливонца) забрызган густой грязью примерно до середины, а у животного, на котором он путешествует, относительно чистой осталась лишь голова. Чуть более рослый боевой конь, следующий справа от крестоносца (можно сказать «дистриэ», ведь изначально термин и переводился как «конь, следующий справа») выглядит почище. У него липкой грязью измазаны «лишь» ноги до самого туловища...
Оглянувшись по сторонам с искренней, неподдельной ненавистью ко всему, что его окружает, Отто (единственный из всего конвоя более-менее способный понимать и изъясняться на речи русов) с сомнением посмотрел на боевого жеребца. Так же единственного во всем немногочисленном отряде, состоящем помимо рыцаря и его оруженосца из десятка сержантов-полубратьев и нас с Микулой… Видать, представил себе, что придется пересаживаться, неизбежно опустившись в вязкую грязь недешевыми кожаными сапогами, да еще натягивать на себя неудобные кольчужные чулки поверх шоссев, крепящиеся к поясу, а после мучаться с хауберком, одеваемым поверх стеганого гамбезона… А ведь хауберк — это же полноценный кольчужный костюм, включающий в себя и капюшон-койф, и рукавицы, и крепятся они на застежки, и одному облачиться в броню решительно невозможно!
И даже мне стало не по себе от ожидающих ливонца мучений.
Конечно, при необходимости ему поможет Дитрих — юноша-оруженосец из благородной, но давно обедневшей семьи, отправившийся в Ливонию одновременно и от безысходности, и увлеченный романтикой крестовых походов да рыцарского братства… И ведь зараза, по молодости лет они здесь едва ли не через одного горячие романтики-фанатики, что добавляет им упорности да храбрости в битве… Но даже с помощью Дитриха Отто провозится с броней не менее десятка минут — и понимание внутренних переживаний рыцаря вызвало у меня невольную улыбку.
— Да облачись ты в хаубергион, у тебя же кольчуга раздельная! И добавь к нему койф — уже что-то.
Хаубергион — это основа хауберка, столь популярная на Руси кольчужная рубашка, коей пользуемся и мы с Микулой. Из всех воинов отряда подобная броня есть лишь у нас (дополненная стальными наручами), да у Дитриха. Сержанты защищены лишь стегаными кафтанами гамбезонами (а некоторые и акетонами с короткими рукавами), поверх которых накинуты серые плащи полубратьев. Зато у всех имеются шлемы — простые айзенхуты (железная шляпа с полями) или совсем дешевые «таблетки». А также перекинутые за спины треугольные щиты… Оружие у крестоносцев также разномастное — у рыцаря и оруженосца есть копья, мечи и кинжалы, а также шестопер у Отто и секира с узким лезвием у Дитриха. Четверо сержантов вооружены лишь арбалетами и широколезвийными кинжалами, остальные полубратья — топорами и разного вида булавами.
Услышав и, как кажется, поняв мое предложение, Отто позволил себе невеселую улыбку, после чего отдал негромкий приказ. Не зная немецкого (ни «основного государственного», ни одного из многочисленных диалектов, ходящих по германским землям), я не разобрал слов — но, похоже, ливонец все-таки приказал своим людям изготовиться к возможной засаде. Ибо тут же завозились арбалетчики, доставая пеньковые тетивы из кожаных чехлов, предназначенных для защиты от влаги, а остальные сержанты принялись перевешивать щиты из-за спин и доставать шлемы из седельных сумок. Дитрих же, коего рыцарь повелительно подозвал жестом руки, с готовностью направил коня к своему сеньору — по всей видимости, помочь с облачением в броню.
Переглянувшись с Микулой, мы одновременно с ним потянулись к упрятанным в седельных сумках кольчугам, тускло, маслянисто поблескивающим после обильной смазки, предотвращающей губительную ржавчину… И в этот миг я услышал едва различимый звук, раздавшийся чуть впереди, от которого все нутро аж скрутило — сотни раз слышавший тонкое треньканье тетивы, я не мог ошибиться и в этот раз! Причем, как кажется, «сыграла» не одна тетива, а раздались хлопки как минимум двух луков…
Трех.
Трех луков.
Коротко свистнув в воздухе, первая стрела пролетела мимо рыцаря, по касательной задев левое плечо вскрикнувшего от боли и неожиданности оруженосца. Вторая ударила в шею вначале тревожно, а после протяжно заржавшего от боли коня… Третья же, отправленная в полет одновременно с первыми двумя, вонзилась точно в грудь крестоносца.
Отто повернулся в седле, посмотрев прямо на меня — и в его взгляде я успел прочесть ужас и неприятие происходящего, будто он так и не сумел поверить ни в нападение, ни в собственную смерть… А после рыцарь, главная ударная сила отряда, накренился в сторону — и безвольно вывалился из седла под копыта жеребца.
И только в этот миг, спустя десяток-другой секунд с начала нападения, с меня словно слетело сковавшее тело оцепенение:
— Микула, вперед! Нужно прорываться!!!
Находясь посередине конвоя, я первым ударил пятками в бока смененного в Дерпте жеребца, пребольно его пришпорив и направив сквозь строй всадников. Но сейчас ни до сантиментов и жалости к животному, главное — уйти из-под обстрела вражеских лучников!
Ни достать кольчугу, ни натянуть на собственный составной лук тугую тетиву из животных жил, ни даже просто перевесить щит на левую руку, закрыв сердце — ничего этого я не успел, сделав ставку на скорость и то, что целиться сбоку по скачущему всаднику крайне непросто…
Сзади зачавкали по грязи копыта более крупного скакуна Микулы, подали было вперед коней полубратья-сержанты. Но мгновение спустя, из-за деревьев на дорогу с яростным ревом высыпало десятка полтора мужиков в лохмотьях, сжимающих в руках заостренные колья, что-то вроде деревянных двузубцовых вил да топоры, и побежали к нам навстречу.
Приехали…
Осадив коня, я с отчаянием оглянулся назад — но и позади отряда ливонцев на дороге показались ревущие разбойники! Или некстати напавшие на крестоносцев повстанцы-эсты, дождавшиеся удобного момента и атаковавшие врага до того, как последний изготовился бы к бою... Повинуясь приобретенным на войне с погаными рефлексам (или же инстинктам «носителя»!), я успел распластаться на холке жеребца прежде, чем свистнувшая над ухом стрела впилась бы мне в незащищенную грудь! А после почуял легкий толчок в тело жеребца, услышал его отчаянное ржание, столь похожее на человеческий вскрик… И едва успел высвободить ноги из стремян да соскочить на землю, перекатившись по грязи в сторону от поднявшегося на дыбы коня! Секундной спустя животное поймало еще одну стрелу в живот —
