тогда. Все мечтала: я в белом платье, с букетиком, с белой лентой в волосах, и он — такой высокий, в белой парадной форме, с кортиком. Мы стоим с ним у алтаря, поет хор, и священник венчает нас, рабов божьих.
Такая глупышка. Я ведь и подпись себе придумала, подписывать письма «Деменкова». Могла сидеть часами и выводить: «Деменкова», «г-жа Деменкова», «Мария Деменкова». Фу, какая дура была! Некрасиво, конечно, так говорить.
Papa — молодец. Я всегда его обожала, а в нынешнем положении — просто преклоняюсь. Как ни пытались солдаты его унизить, ничего у них не получается. Потому что унизить можно только того, кто боится быть униженным, а Papa знает, что его унизить невозможно. И если солдат говорить императору гадости, то этим он унижает себя, а не императора. Я горжусь Papa.
А вот солдат я не понимаю. Они же все давали присягу на верность своему императору, он был их главнокомандующим. Неужели они не чувствуют подлости своего положения, когда держат его под домашним арестом? Неужели они не понимают безобразия ситуации? Ладно, солдаты, но Евгений Степанович?[7] Полковник гвардии! Очень интеллигентный, очень вежливый, предупредительный, он чудесно к нам ко всем относится. И при этом остается тюремщиком. Интересно, сам он понимает чудовищность происходящего?
Три сотни двухметровых сильных мужчин охраняют двух пожилых людей, мальчика и четырех девушек. Им самим не стыдно? Неужели гвардии полковник не может отдать им приказ, чтобы мы — под их охраной! — сели на поезд и уехали… Куда? Да во Владивосток! Сели бы там на корабль и уплыли в Англию. Там дядя Джорджи, папин кузен. И даже если корабль потопят субмарины дяди Вилли — все лучше, чем сидеть взаперти в этом отвратительном скучном Тобольске.
Или к бабушке, в Крым. Там мои тети — Ольга и Ксения, я их обожаю. И они меня — тоже. Они же наши родные, почему мы не можем быть вместе? Почему мы должны торчать в этом ужасном Тобольске вместо того, чтобы жить в прекрасном дворце в Ливадии? Papa говорил, что просился отпустить его с семьей в Ливадию, это было бы прекрасно! Но ему не ответили.
Нет, правда, кому было бы плохо от того, что полковник Кобылинский отвез бы нас в Крым?
Я очень глупая, да?
Ну и пусть я глупая, но я не понимаю, зачем нас так охранять. Papa, конечно, делает вид, что все нормально, что все идет как положено, и играет с гренадерами в шашки. И от этого всем должно быть покойно и тепло на душе, потому что лучший из нас спокоен и уповает на Всевышнего. Вот только мне от этого, наоборот, тревожно очень. И страшно. Почему дядя Джорджи нас не забирает?! Хотя я, наверное, не смогла бы нигде жить, кроме России. Все-таки я — русская. Дочь русского царя. А с другой стороны, все равно меня бы отдали замуж куда-нибудь в другую страну. Странно. Как бы я жила в другой стране? В какой-нибудь Румынии. Ой, нет. Они хоть и православные, но этот их Кароль[8] такой противный! И, по-моему, тайный эротоман. Хорошо, что Оля за него не вышла, не говоря уж обо мне!
Но если смотреть не на Кароля противного, а на ситуацию вообще — придется же мне когда-нибудь уехать с мужем от Mama и Papa.
С мужем. Что это такое? Заботиться о совершенно чужом человеке, ложиться в одну кровать с кем-то, кого ты совсем не знаешь, может, даже не симпатичным совсем — только для того, чтобы делать наследников его трона? В этом, конечно, и есть предназначение принцессы, но я бы хотела лучше как Mama и Papa — любить друг друга всю жизнь, преданно и нежно.
Нет, все-таки я очень глупая. О чем я сейчас думаю? Думать-то надо совсем о другом.
Я когда этого комиссара увидела, он мне показался довольно симпатичным. Я потом поняла почему: у него в открытом вороте была видна матросская полосатая фуфайка. Я сразу Колю вспомнила, как он водил меня к себе на крейсер, там все матросы были в таких фуфайках. И, как ни странно, комиссар прекрасно говорил по-французски. Я даже поразилась — с такими тонкостями, которые только тот, кто долго жил в Европе, может знать. Вежливый такой. Но он-то нам всю обедню и испортил.
Оказывается, нас должны куда-то перевезти, Яковлев не сказал куда, сколько Papa его ни расспрашивал.
Причем, ехать надо срочно, буквально, сегодня же ночью.
— Подъем в полчетвертого утра, — сказал комиссар. — И сразу же выезжаем.
Он очень торопится, непонятно почему.
Впрочем, понятно. У этих комиссаров какие-то разногласия, я краем уха слышала, как полковник Кобылинский разговаривал с Papa. Нас почему-то хотели отвезти в Екатеринбург. Зачем? Разве Тобольск недостаточная дыра?
— Понимаете, Николай Александрович, нас с вами спасает только то, что они там друг с другом не могут договориться. Один отряд этих башибузуков требует отвезти вас в Омск, другой — в Екатеринбург. Пока они спорят — мы в безопасности, потому что силы их примерно равны.
— Евгений Степанович, а как же ваши молодцы? — удивленно спросил Papa.
Кобылинский печально усмехнулся.
— Молодцев моих с каждым днем мне все труднее удерживать. Да что там удерживать. Я вам честно скажу: никакого влияния на них я уже не имею. Авторитет мой тает с каждым днем, боюсь, что в решительный момент он растает окончательно.
— Неужели все так плохо?
— Плохо, Николай Александрович, очень плохо. Спасти нас могут только две вещи — если из центра пришлют жалование моим, как вы изволили выразиться, «молодцам» или если появится третья сила, которая сможет пересилить эти две.
А я по-прежнему никак не понимала: почему нужно было столько ждать? Если Евгений Степанович так заботится о нашей безопасности, почему мы еще полгода назад не двинулись под охраной его «молодцев» в действительно безопасное место? Когда я спросила об этом Papa, он, вздыхая, попытался мне объяснить, что есть приказ, что военный человек обязан выполнять приказы, даже если они ему совсем не нравятся, а я тщилась понять: если твоя совесть не позволяет тебе выполнять этот приказ, то что важнее — воинский долг или совесть? Мне кажется, что совесть, но я девочка, могу чего-то не понимать. Все-таки армия и приказы — это чисто мужское дело.
Сейчас проблема была в другом. Алексей опять как назло накануне ударился, ноги у него чудовищно распухли, и он совсем не мог ходить. А Яковлев категорически не был согласен отложить отъезд
