знали ни одной части народа, которая признала бы его Мессией, — а по его сообщению, это действительно так, как говорят ученики, поскольку Иисус никогда прежде не считался в народе ни Мессией, ни сыном Давида. Осмелится ли кто-нибудь теперь утверждать, что Марк, пользуясь первым Евангелием, так встретил его или так осмыслил, что его труд не впал в это противоречие? Или же невозможно избежать признания, что первый евангелист вставил странные элементы в произведение, структура которого была совершенно иной, узел которого он оставил нетронутым, а признание Иисуса Мессией было лишь постепенно завершено, даже в кругу учеников, незадолго до Второго пришествия? Что он также поместил на передний план своего доклада взгляд на Иисуса как на сына Давида, который только позже вышел на первый план, и тем самым вызвал эту путаницу?
Это можно было бы назвать и противоречием, когда во втором Евангелии, после того как ученики незадолго до этого объявили, что никто из народа не подозревает, что их Учитель — Мессия, Иисус вдруг обращается за помощью к слепому в Иерихоне на пути в Иерусалим как сын Давида, и когда народ приветствует Его при входе в Иерусалим именем Господа. Но это противоречие — а это действительно противоречие — вызвано не тем, что предшествует этому заявлению учеников, а тем, что следует за ним, и с тем, что сообщалось о более раннем положении Иисуса среди людей, это заявление все же остается в гармонии. Как можно срифмовать то, что Иисус, пока Он работал в Галилее, не был признан Мессией, а теперь вдруг, когда Он входит в столицу, народ встречает Его как обещанного, — это вопрос, который мы рассмотрим позже; Пока же мы довольствуемся тем, что неоднократное признание Иисуса Мессией и сыном Давида во время его пребывания в Галилее в повествовании Матфея является позднейшим дополнением к более древнему, совершенно по-другому задуманному типу, что этот тип в чистом виде сохранился в труде Марка, и мы лишь добавим замечание, что в последнем труде иерихонский слепец с его верноподданническими восклицаниями выдвинут прагматизмом писателя в качестве форпоста перед восторженной толпой, принимающей Господа в Иерусалиме. Наконец, Господь должен был быть принят верующим народом: вполне уместно, чтобы предвестник зреющей веры встретил Его заранее.
Единственный случай, когда Марк знает, что верующие приветствуют Иисуса как сына Давида, и не думает, что Иисус может быть сыном Давида в каком-либо ином смысле, кроме как потому, что Он — Мессия и носитель милостей, обещанных Давиду. Слепой, сидящий у дороги в Иерихоне, услышав, что мимо него под конвоем толпы проходит Иисус из Назарета, сразу же обращается к нему за помощью как к сыну Давида. Но разве само собой разумеется, что человек, который производит впечатление Мессии и о котором ничего не известно, кроме того, что он живет в Назарете, является сыном Давида в генеалогическом смысле? Можно ли понимать писателя, который ничего не сообщает в этой связи, кроме того, что Назарет — дом Иисуса, так, что единственный раз, когда он вставляет это приветствие, особенно когда он на одном дыхании представляет Иисуса как назарянина, следует думать о телесном происхождении Иисуса от Давида? Нет, ведь в этом случае он поступил бы так же, как Матфей, и сказал бы только, что слепой услышал, что «Иисус» идет по дороге. Далее, если бы Марк знал о давидовом происхождении Иисуса, он, конечно, не позволил бы народу упомянуть Давида при входе Господа в Иерусалим так, чтобы назвать его своим общим отцом, не позволил бы народу приветствовать царство своего отца Давида, которое теперь проявилось в том, кто пришел во имя Господа, он, следовательно, не только связал бы Иисуса с Давидом так, что в нем наступило царство царя, который в духовном смысле был отцом всего народа. Он поступил бы так же, как Матфей, у которого Иисус входит в Иерусалим как сын Давида.
Марк, однако, достаточно определенно исключил всякую мысль о телесном происхождении Иисуса от Давида. Вопрос: как книжники говорят, что Христос — сын Давида, и доказательство того, что на это предположение давит неразрешимая трудность, могли быть изданы самим Иисусом или сформированы позже, это не имеет никакого значения. В любом случае вопрос и ответ возникли из коллизии, в которой столкнулись требование, что Мессия должен быть сыном Давида, и то обстоятельство, что никто не знал об Иисусе ничего, что могло бы привести к предположению о таком происхождении, и это требование в его строгом варианте должно было быть отвергнуто как необоснованное. Если вопрос был задан Иисусом, то он не был телесным потомком Давида; если он был сформирован позже, то в момент его формирования никто не думал, что Иисус может быть телесным сыном Давида. Природа религиозного сознания должна быть плохо понята, если предположить обратное и считать, что общине понравились трудности, с которыми столкнулась их вера в давидово происхождение Иисуса. Религиозное сознание не любит старательно указывать на противоречия, которые оно носит в себе, и преподносить их в резкой форме; оно стремится как-то их опосредовать, независимо от того, удается ему это или нет.
Матфей также сохранил в своем писании этот вопрос Иисуса, но в противоречии с тонкими другими предпосылками. У него он должен был отсутствовать, тогда как свой истинный контекст он обретает только в писании Марка. Когда Матфей взялся за этот вопрос, он определялся типом, которому родословие Иисуса, добавленное им, и предпосылка о давидовом происхождении Иисуса были совершенно чужды.
Если в писании Матфея предположение о давидовом происхождении Иисуса стало серьезным — а его можно назвать серьезным, когда в начале этого писания Иисус представляется как сын Давида и Авраама и правильность этого обозначения доказывается родословием, — то Матфей снова впадает в новое противоречие, судьба которого является общей для него с Лукой. Как и Лука, он приводит родословную, доказывающую, что Иисус — сын Давида; как и Лука, он прослеживает линию, связывающую Иисуса с Давидом через Иосифа, и, тем не менее, оба сообщают, что Иосиф отнюдь не был отцом Мессии, что Мария скорее сверхъестественным образом зачала зародыш Божественного Младенца. Однако оба евангелиста, дойдя до критической точки, прекрасно понимали, что объединяют противоречивые элементы, и теперь стараются по возможности устранить противоречие, вернее, скрыть его, поскольку все равно хотят сохранить оба враждебных элемента. Над ними действительно господствуют оба элемента, но не в один и тот же момент, и легко определить, какой из них имеет в их сознании перевес над другим: это тот, который свободно развивается
