кавалерийский полк, как бурный поток, встретивший препятствие, вдруг раскололся на две лавины.
Один из кавалеристов поравнялся с Мазаевым, резко осадил коня и соскочил с седла. Обнимая нашего командира роты, он приговаривал: «Спасибо тебе, Маташ, от всех наших кавалеристов спасибо! Ты же помог нам избежать напрасного кровопролития!»
Как выяснилось потом, командир полка, обнимавший Мазаева, был его давнишним другом, жил с ним в одном доме в Староконстантинове.
…Много, много лет прошло с тех пор, еще больше разных событий промелькнуло перед моими глазами: радостных и печальных, больших и малых, военных и мирных. Неумолимый бег времени постепенно стирает их в памяти. А вот то, что произошло в 1939 году на картофельном поле, сохранилось в мельчайших подробностях. И если бы владел кистью художника, я бы по памяти нарисовал всю картину, точно воссоздал бы каждую деталь ее: и развевающиеся на лету гривы, и розоватые лошадиные ноздри, и резко выбрасываемые передние ноги, чуть согнутые в коленях, и отполированные шипы подков на копытах, и поблескивающие на солнце клинки, а на переднем плане — Маташа Мазаева, размахивающего танкошлемом, сорванным с головы.
Кто знает, может, вся эта картина так отчетливо врезалась в память потому, что потом — ни во время дальнейшего нашего похода, ни в боях с белофиннами, ни даже за четыре года большой войны, — я ничего подобного не видел? Были, конечно, моменты пострашнее, драматичнее, но, все-таки не такие…
…Наши бронемашины вновь катят по дороге. Вот и город Бучач. Он встречает нас цветами. Толпы празднично одетых людей запрудили все улицы — ни проехать, ни пройти. Мазаев пытается сойти с броневика, но его подхватывают на руки, качают. Мазаевский танкошлем, его темно-коричневая куртка взлетают над широкополыми серыми шляпами, черными котелками и пестрыми платками. Младший лейтенант Перевозный старается пробраться сквозь толпу, чтобы выручить Мазаева, но и его подхватывают, подбрасывают вверх. Ликование людей, вышедших навстречу Красной Армии, огромно, бесподобно. Остановись мы здесь надолго, на весь вечер и ночь, и не было бы конца братским рукопожатиям, расспросам…
А нам надо двигаться вперед. Наконец, Мазаев вырывается из толпы, одним махом взлетает на машину. Наша колонна идет дальше. Уже вечереет, сумерки сгущаются, темнеет. Тени ложатся на поля, стирают очертания строений, что попадаются то с левой, то с правой стороны дороги.
Сворачиваем к какому-то имению, темнеющему в стороне от дороги. Броневики один за другим останавливаются вдоль аллеи, что примыкает к большому саду. Оттуда тянет запахом спелой антоновки. Соблазнительный запах, тем более, что ни мы с Мазаевым, ни наши разведчики с утра ничего не ели: батальонная кухня где-то безнадежно отстала. Говорю об этом командиру роты.
— А к утру кухня, будем надеяться, подойдет, — вслух соображает Мазаев. — А пока придется разрешить разведчикам поужинать из пайков НЗ… А насчет соблазнов… можешь не беспокоиться — бойцы наши правильно воспитаны.
Ночь коротаем в бронемашинах. Я долго крепился, бодрствовал: как-никак, от танковых батальонов мы оторвались далеко, всякое может случиться. Но кругом было тихо, и под утро я, привалившись к остывшей за ночь броне, уснул…
Проснулся, когда уже совсем рассвело. Над приоткрытым башенным люком шелестела еще влажная от росы листва, ярко рассвеченная утренним солнцем. Выбравшись из башни, я увидел командира роты. Он уже успел умыться и даже побриться, стоял теперь возле соседней машины. Я подошел к нему, поздоровался и подивился тому, что после двух бессонных ночей командир роты был бодр и на лице его не нашел никаких следов усталости. Только вокруг глаз чуть заметнее проступили голубоватые прожилки, да на лбу, ниже танкошлема, отчетливее пролегли две приметные складки.
— Что нового? — спросил я старшего лейтенанта.
— Ничего особенного, — ответил он. — Связался по радио со штабом бригады. Приказано ждать подхода наших танковых батальонов.
Вместе мы обходим экипажи, разговариваем с разведчиками. Мазаев шутит и балагурит. Башнер Карпухин, с смугло-цыганским лицом и черными озорными глазами, сделал вдруг не в меру серьезное лицо, пожаловался Мазаеву:
— У меня, товарищ старший лейтенант, голова за вчерашний день вспухла больше некуда…
— Отчего ж так? — улыбнулся Мазаев, хорошо знавший этого шутника.
— От больших впечатлений и чрезмерных мозговых усилий, — с серьезным видом начал Карпухин. — Все, что за всю свою жизнь прочитал в книгах о капитализме, теперь увидел наяву, так сказать, в натуральную величину. В витринах магазинов и лавчонок — а их тут как грибов в дождливую погоду — товаров полным-полно. А трудовой люд ходит в домотканых свитках и холщовых портках. Попробуй-ка переварить это в голове, да еще за один день. Поневоле голова вспухнет.
— А вот сегодня видим перед собой еще одно наглядное пособие к политграмоте, — Карпухин кивнул в сторону помещичьего дома. — Вон сколько земли какой-то пан себе оттяпал. Колхоз на ней разместить можно. Он же, жадюга, один всей этой латифундией владеет. Жирный, очень жирный кусок. От такого, извиняйте, поносом можно изойти.
Грохнул взрыв дружного хохота. Разведчики, собравшиеся вокруг нас, смеялись от души и, пожалуй, не только тому, что сказал Карпухин — это видел, об этом думал каждый из них, — сколько от того, как сказал это Карпухин, всегда веселивший роту забавными байками; и в каждую из них, как я уже успел заметить, он вкладывал какую-то мысль.
— Загляни-ка в список, — сказал мне Мазаев, когда мы отошли дальше, — числится ли Карпухин в агитаторах?
Я сказал, что не числится: видимо, парторг и комсорг считают его неподходящим для такой серьезной роли.
— Неправильно считают, — сказал Мазаев, — неправильно. От умной шутки, доложу тебе, пользы больше, чем от длинной речи. Не зря у нас в Чечне говорят: аркан лучше длинный, а речь — короткая.
Разговаривая, мы неторопливо шли по аллее. Настроение было безоблачным, как и небо в это утро. Все испортил человек неопределенного возраста, в странной опереточной одежде, расшитой золотом, направлявшийся навстречу нам. Он шел странно, почти не сгибая ног в суставах, преисполненный важности. Я вначале принял его за помещика. Но человек, подойдя к нам, вдруг заговорил каким-то заученным языком.
— Молодой пан, — повторял он, — приглашает господ офицеров к себе в дом на завтрак.
Меня так полоснуло это «господ офицеров», воспринимавшееся тогда как обидное ругательство, что не сразу вдумался в смысл последовавших за этим слов. Если бы из-за угла или из-за куста раздался новый ружейный залп, я бы скорее нашелся, что делать и как поступить. А тут… приглашение к помещику?!. Я не знал, как ответить, Мазаев же, к моему большому недоумению, спокойно и с достоинством принял приглашение.
— Ты, конечно, пошутил? — спросил я Мазаева с робкой надеждой на то, что все это какое-то недоразумение.
— Нет, не шучу, —
