проложил железом и отправился на берег побеседовать с рекой. Надо было поднять щиты и попросить ее помощи. Река крутила водяное колесо и приводила в действие молот, под тяжкие удары которого Амброж подсовывал, поворачивая с боку на бок то одной стороной, то другой добела раскаленный, оживший кусок металла, повторяя в миниатюре процесс сотворения мира и всего того, что рождается в огне. А потом шипение воды в широкой лохани и чудо созидания в пламени, сопровождаемое гейзером искр. Словно новоявленное творение льет огненные слезы, навсегда пробуждает в себе душу живу. И все! Конец! На кучу готовых изделий падает еще одно. Теперь уже без признаков жизни, холодное, оно будет служить определенной цели…
Пока он метался от горна к молоту, задыхаясь и взмокнув, с напряженными до болезненных судорог мышцами, он чувствовал свое могущество. Он поддавался дурману жара, его одолевала гордость творца. Страсть порождает наслаждение. Совсем как в любви, с грустью признавал он, когда из его рук выходило еще одно остывшее, неживое изделие, и он вдруг чувствовал себя обессилевшим, как после минут любви, и смысл этого тяжкого труда утрачивался, улетучиваясь сквозь щели рубленых стен, улетал туда, к деревне, и еще куда-то далеко, за горизонт. Амброжу все реже удавалось преодолеть беспомощность, налетавшую неожиданно, невесть откуда. Он знал, надо схватить клещами кусок размягченного огнем железа, и тогда в него вновь хлынет успокаивающая, укрепляющая тело сила. Он знал об этом, но не всегда мог совладать с собой. Все становилось тяжелым, неподъемным. Казалось, достаточно протянуть руку, но не было мочи…
Такая безнадежная усталость наваливалась на него теперь все чаще.
Листья с деревьев облетали. Утренники отливали сединой, трава стала стеклянной, а излучины реки подернулись тонким льдом.
Дым из трубы кузни поднимался вверх все так же прямо, но молот все чаще умолкал.
В тишине, когда в горне потрескивал умирающий огонь, лишь шум воды нарушал раздумья Амброжа. Река насмехалась над ним, ведь он позволяет ей, не обременяя себя работой, мчаться безвозвратно вдаль. В ее песне слышались ему то насмешка, то настойчивые упреки — те же, что и в холостых глухих ударах кузнечного молота.
Иногда являлись люди из деревни, и тогда Амброж тоже бросал работу. Но они приходили теперь не за новыми мотыгами и топорами. Они не заказывали больше деталей к телегам и плугам. Просто хотели поговорить. В деревне организовывали сельхозкооператив.
— Я — за!
— Ни в жисть туда не вступлю!
— Все вместе — глядишь, и дело пойдет проворней!
— С таким народом, как у нас? Да ни за какие коврижки!
Амброж поддакивал, когда они протестовали. Соглашался, когда были «за». Человек мастеровой, он дорожил заказчиками и привык под них подлаживаться. Он долго верил, что заботы и дела соседей не его ума дело и кузни коснуться не могут. Куча готовых изделий становилась все меньше. Те, кто годами приезжал за новым инструментом, теперь подолгу и носу не казали…
В один прекрасный день Амброж был вынужден признаться себе, что эта его страсть к работе, прежде лечившая от всех бед, потеряла всякий смысл. Надо найти хоть какую-то отдушину. Яна иногда оставалась на ночь в городе. Видимо, уже завела себе парня. Он не спрашивал. Надеялся, что однажды дочка скажет об этом сама, и не ломал голову над вечным вопросом — боится он этого или нет. Хоть так, хоть иначе, а жизнь пойдет дальше. Он вглядывался в раскаленный добела металл, и ему виделась Роза. Она исчезала, когда он весь уходил в работу, но тем явственней стояла с ним рядом, когда молот прекращал свое дело. «Останься она со мной, может, вместе и полегче было бы! Жена погибла, работа валится из рук. Кто знает, долго ли пробудет со мной дочь…»
Амброж продолжал ходить в кузню. Каждый день вздувал огонь в горне, разговаривал с рекой, но его гнала сюда лишь ненависть ко всему белому свету. Позже он понял, что на самом-то деле просто пытается заглушить в себе злость на самого себя.
«Я трус! Чего жду? Все зависит от меня!» И вдруг наваливался страх, что уже поздно что-либо менять…
Вечерами темнота опускалась быстро. Пустынная темная река среди занесенных снегом берегов выглядела мрачной и печальной. Так оно и будет, пока вода совсем не встанет и не покроется льдом. Чернота воды, ветви голых верб, огни деревни и близкой мельницы. Силуэт совы, еще более зловещий на белом фоне, возникает из чердачного окна. Так начиналась ночь. Сегодня обещала прийти Роза.
Дома было жарко натоплено. Амброж включил новенький радиоприемник, купленный как-то Яной. Передача не мешала ему, покуда он брился и мылся. Потом показалось — сейчас не стоит отвлекаться на все, что так или иначе связано с кучей непроданного товара там, в кузне. Пускай себе радио болтает и играет что угодно. Придет время, когда все встанет на свои места! Он даже позволил себе пророчески рассмеяться в наступившей тишине и почувствовал, как взыграла в нем сила. Поставил на стол вино. Начал сворачивать цигарку, но, не удержавшись, откупорил бутылку и сделал долгий глоток. Улыбнулся себе в зеркальце, прикрепленное к стене под вышитым кармашком для расчесок, заметил в своем взгляде озорной блеск. С минуту разглядывал себя, поглаживая чисто выбритый подбородок. Лихо подморгнул, напустив на себя лукавство: «В сорок лет мужчина может еще доставить бабе немало радости. Я был у нее первым и, надо полагать, нравился ей. Что верно, то верно!» Амброж кивнул головой и окинул кухню самодовольным взглядом. Все ему казалось здесь новым, праздничным. Заботы, что связывали его по рукам и ногам, едва только он переступал порог кузни, сейчас казались мелкими и ничтожными. Дела как-то шли, как-нибудь пойдут и дальше. «А почему бы мне не вступить в кооператив вместе с остальными? Вступлю. Но прежде надо что-то сделать с рекой, окоротить ее нрав, и не только потому, что она отняла у меня жену».
И вдруг его пронзила мысль, которая, казалось, вовсе не соответствовала этой минуте сладостного ожидания: «В нашей низине нет смысла что-либо предпринимать, пока мы во власти реки». Уже не хотелось задумываться, насколько это его соображение просто зацепка, позволяющая оставить все по-старому, а насколько оно вызвано все-таки заботами об общем благе. На душе сразу стало легко, словно камень свалился, вернулось почти позабытое удовлетворение собой.
Роза появилась бесшумно. Он даже не слышал ее шагов на крыльце. Так же бесшумно притворила за собой дверь, прижалась к ней спиной и обвела взглядом ярко освещенную кухню, будто все, что
