правому уху, закрыла левое ухо, сощурила уже закрытые глаза и мысленно прикоснулась к леске.
– У нас все хорошо! – кричал папа. – Как вы без нас? Дедушка с бабушкой как себя чувствуют?
Набрав воздуха всей грудью, я закричала:
– Все живы-здоровы!
Испугавшись своего голоса, я машинально обернулась и уставилась на дверь в комнату деда и бабушки.
– Завтра пошлю вам письмо! – добавила я, уже чуть тише.
Не везде была такая ужасная связь. Может, где-то ветер дул сильнее, а в других местах, кто слышал собеседника без помех – там чистое небо и хорошая проводимость. Был бы мой папа телефонистом – знала бы все-все-все про «новые письма».
Минута разговора прошла, связь оборвалась, а последнее, что я услышала, была фраза: «позвоню завтра». Сказал ее папа, мне показалось. Вкрадчивым, спокойным голосом. Сквозь помехи, бульканье и эхо. Повесив трубку на рычаг, я прошла в комнату дедушки и бабушки, сказала, что родители доехали хорошо, поцеловала в щечку бабушку, которая тихонько пила какой-то раствор, пожелала спокойной ночи и ушла к себе в комнату.
– И вас тоже примут, – вдруг произнесла бабушка.
Не поворачиваясь, я закрыла за собой дверь. «Бедная бабушка», – подумала я и убрала с носа скатившуюся слезу.
Признаться в том, что обещанное письмо для родителей еще даже не было начато, ни одной буквы не написано, конверт не куплен, я не могла. Писать сочинения – другое дело. Я не получала за них высокий бал, помнится, ни разу. У меня не такой обширный запас слов, вставлять между строк метафоры и добавлять сравнения как Брэдбери я не умела, придавать истории мрачный оттенок и создавать атмосферу тупика как Эдвард Софтли не выходило, а учительница по литературе чуть ли не каждую мою историю комментировал на весь класс. «Что это у тебя такое, Фина? – говорила она. – Какие еще «мыши-шиши-камыши?».
Из середины тетради, где прячутся скрепки, я оторвала лист, взяла синюю ручку и улеглась на кровать. Подложила книгу, чтобы листок не проминался. Пощелкала кнопкой, глядя на высовывающийся стержень, и, постепенно, маленькими шажками, начала окунаться в письмо. Сколько времени я писала, уже не скажу, но, когда я поставила последнюю точку и добавила «Люблю вас», на бумаге был следующий текст:
Это Фина. Папа, мама, у меня все хорошо. Сообщу заранее, что пианино все меньше меня беспокоит, так что вы не волнуйтесь. Я стала чаще замечать, что оно улыбается мне во снах, а также наигрывает хорошие мелодии. Думаю, что в будущем оно вовсе исчезнет и останется только в моей комнате.
Оценки в школе получаю хорошие. Сегодня у нас была проверочная по биологии. Не справился с ней только Коптис, как всегда. На химии включили исторический фильм. Я такие не очень люблю, вы знаете, поэтому, иногда смотрела в потолок.
Ходила вчера к Монойке. Она делала уборку, когда я к ней пришла. Хорошую я подругу себе нашла, все-таки. Мы с ней разные телом, абсолютно разные. Я высокая, а она низкая. Я худая, а она в теле. У меня волосы яркие и вьющиеся, а у нее темные и прямые. С ней мы выпили по чашке горячего чая, она угостила меня халвой. Знаю, что вы не против моего отношения к женскому полу, поэтому, скажу, как есть. Да, мы с ней сблизились, и она вновь мне помогла. Я отвечала ей взаимностью. Люблю ее по-своему. Она взрослая и говорит мне, что это нормально. С ней мне уютно.
Бабушка и дедушка чувствуют себя хорошо. Они вышли на улицу, когда я с вами разговаривала по телефону. Пошли за продуктами. У дедушки повысился аппетит, и он съел все помидоры, после чего удивлялся, куда же они все пропали. Бабушка ему сказала, что: «минуту назад ты все съел». Они посмеялись и отправились в магазин.
Как у вас дела? Жду фотографии. Думаю, на вашем Полароиде уже есть пара кадров.
Люблю вас.
Свернув лист напополам, я поднялась с кровати, расстегнула рюкзак и просунула письмо между учебниками. «К завтрашнему учебному дню готова, – сказала я про себя. – Немецкий, история и физкультура». Распустила волосы, сняла джинсовые шорты, свою любимую зеленую блузку и отправилась в ванную. Защелкнув за собой дверь, подошла к зеркалу и уставилась на саму себя. Разглядывала свой обширный нос, надутые губы, глаза елового цвета, разбежавшиеся веснушки, одна из которых уместилась прямо под левой бровью. Скорчив себе рожу, я открыла кран, сполоснула рот, почистила зубы. Вытерла руки, собирая каждую каплю белым полотенцем. Затем медленно сняла нижнее белье, проверила, глядя в зеркало, не выросла ли грудь, наклонила голову вниз и провела пальцами по тонкой линии рыжих волос.
После душа я завернула волосы в полотенце и вернулась в комнату. Пустой стакан по-прежнему стоял на столе. На донышке его виднелся ровный круг засохшего молока. «Утром вымою», – пообещала я себе. Когда легла спать, укрывшись одеялом и уютно разместив голову на подушке, в голову незаметно прилетели мысли о весточках, любовных посланиях, письмах с дальних уголков нашего необъятного мира, красочных конвертах мамы и папы. О последнем мне и хотелось поразмышлять – вспомнить недавние времена, когда я с радостью читала истории родителей, адресованные моему дедушке и бабушке. Ведь совсем недавно, в прошлом году, бабушка настояла на том, что она со своим суженым будет жить у нас. Дедушка ее отговаривал, приговаривая: «Хоть и стар я, а сил у меня хватит на нас двоих». После чего он мог взяться за спину, начинал кашлять и уходил к себе в комнату. Бабушка смотрела ему в след и улыбалась. «Люблю я его, хоть и несет иногда всякую чушь», – говорила она.
Одно из самых запоминающихся писем папы – рассказ о том, как я пошла в первый класс. Не знаю, что он нашел в этом дне столь замечательного, но стоило только прочесть первую строку, как письмо вцеплялось в тебя и не отпускало до последней мысли. Прочтите это письмо:
Мама, папа, здравствуйте, пока живо солнце ваших миров. Рад вам сообщить новость, представить ее и откланяться, не побоюсь этого, как настоящий гусар с напористым духом, смелым взглядом и быстрым умом. Знаете вы меня долго – больше половины своей жизни, чем я горел, от чего бросался в огонь и почему срывал колкие завесы, раня себе руки. Искал свое место в жизни, уходил в дело с головой, выныривал и делал глубокий глоток воздуха для погружения в другой океан. Слушая отца своего, я кивал и тихонько посмеивался, а позже внимал и притворял его
