берег…
— Не подумай, Дима: вот нашлась идейная! У каждого должны быть свои убеждения. Но какие? Я против нытиков! Хотя я и понимаю, что в жизни все не так просто, что повсюду бывают и настоящие сложности, и драмы, и трагедии.
Люба, конечно, горячилась немного, глаза ее блестели, а говорила она, точно лектор, околдовывающий тебя знанием и простыми словами, ясными и оголенными до предела, как облупленное яйцо, которое тебе положили в рот, и остается разжевать его и проглотить. Но я не успевал ни разжевывать, ни проглатывать…
Люба вдруг внимательно посмотрела на меня и смущенно сказала:
— Дима, извини, пожалуйста, что я целую лекцию закатила… Уж очень иной раз хочется кому-то выговорить все…
— Верно, — согласился я и шутливо добавил: — Это похоже на лекцию. Ты, случайно, не читаешь их своей «интеллигенции?»
— Что таить: иногда читаю. Лекторы в наши края редко заглядывают.
— Ну и как публика, собирается?
— Напишу объявление — приходят. Да еще какие слушатели! Вопросами засыпают…
— Но ведь сейчас сильнейший конкурент лектора — телевизор?
— Живое общение не заменишь никаким телевизором. Убеждена!
— Пожалуй, что так…
— К тому же у колхозников свои вопросы, наболевшие, семейно-житейские, деревенские, разные… Начнут спорить — дым коромыслом!
— И как же, Любаша, ты их миришь, разрешаешь их споры?
— Ухитряюсь, — ответила она со смешком. — И даже поощряю их полемические схватки… Помнишь, Крупская сказала: «Чтобы жить по-настоящему светлой, счастливой жизнью, — надо много знать, много передумать и научиться работать и головой, и руками». Согласен?
— Да, наверно, это так… — задумчиво проговорил я.
Мы остановились у выхода из парка, под низкой аркой, выложенной квадратными плитами из шероховато-серого камня, похожего на травертин.
— Значит, послезавтра — в дальний путь? — спросила Люба, притрагиваясь к моему шарфу кончиками пальцев.
Она и смотрела-то не на меня, а на шарф, будто и обращалась к нему. После я догадался. Ей трудно было поверить в мои признания, да и не знаю, поверила ли она мне тогда. Может, она просто не хотела огорчать меня перед дальней дорогой. Не могу объяснить, что случилось со мной в тот момент, когда она спросила так… Я только почувствовал, что не могу разжать зубы, а язык мой начал коснеть от чего-то горячего, поднимающегося из горла. Еще мгновение — и я бы наверняка спорол какую-нибудь слезливость. Я не хотел этого. И, вместо ответа, я схватил Любу за плечи, грубовато притянул к себе и горячо поцеловал в полные, чуть охолодавшие губы.
— Эй, вытряхивайся! — рявкнул рябой, приоткрывая брезент. — Да поживей, поживей! Стоянка — ноль-ноль секунд!
Я сейчас только сообразил, что мы стоим. Этот громила остановил машину почти неслышно.
— Что, Долгополье? — спросил я.
— Давайте, давайте, мигом! Айн, цвай, драй… — продолжал невозмутимо «ас», не обращая на мой возрос ни малейшего внимания.
Баба неуклюже, как клуша, поднялась, хватаясь поспешно за свою корзину и торбочку. Дед, шепча что-то и плюясь, отыскивал рукавицу, на которой стоял ногой, обутой в растоптанный валенок в кожаных латках. Парни, подзуживая над дедом, похохатывая, сидели самодовольно, как у бога за пазухой.
Я сразу понял маневр рябого: заранее высаживает, сволочь, чтоб не накрыли… Я взял свой походный чемоданчик, шустро спрыгнул с машины и, презрительно оглядев рябого, зашагал по скользкой обочине дороги.
На взгорке, метрах в двухстах, стоял аккуратный дом городского типа с шиферной крышей и застекленной верандой. «Так вот оно какое, далекое Долгополье…» — думал я, бодро подходя к дому.
Передо мной открывалась широкая улица с такими же домами по сторонам. Среди них стояли и многоквартирные, двухэтажные дома с тюлевыми занавесками на окнах, с зеленью цветов на подоконниках, с телевизионными антеннами на крышах. «Не худо живут, культурненько…» — отметил я, сравнивая почему-то эти занавески с шикарнейшими гардинами нашей трехкомнатной квартиры с лоджией.
Я взглянул на часы: стрелки показывали без четверти час. Чувствовалось приближение обеда. Навстречу мне попались девчата в телогрейках и ватных куртках, и все как на подбор в черных валенках. Они покосились на меня, проходя мимо, и потом звонко засмеялись чему-то уже позади меня. «Невестятся девки, молодая кровь бунтует…» — усмехнулся я, ощущая во всем теле особенную пружинистость и солдатскую подтянутость.
По улице бегали собаки; в отдалении где-то кукарекал горластый петух; откуда-то доносились оживленные людские голоса и музыка… Мужчина в тулупе ехал на гривастом караковом тяжеловозе, запряженном в телегу с дощатым фургоном, обитом сверху жестью. «Хлеб», — прочел я на фургоне. От него и в самом деле вкусно запахло свежеиспеченным хлебушком. Я почувствовал нестерпимый голод. Осмотревшись, увидел впереди, на перекрестке улиц, высокий домище на бетонном фундаменте, с железными запорами, свисающими вдоль ставен кирпичного цвета. Над открытыми дверьми — огромная вывеска местного живописца, где неровными буквами со всякими загогулинами выведено «Шашлычно-закусочная» и изображен усатый дядька свирепого вида с кружкой в руке, а в другой — шампур-пика с нанизанными кружками шашлыка. Около дома стояла сытая чалая лошадь под седлом и хрумкала нежно-зеленое сенцо, доставая его из холщовой торбы, прикрепленной к уздечке с медным набором. Стоял тут еще и ДТ без капота, и открытый двигатель блестел от пролитой солярки; к трактору были прицеплены большие сани из бревен, стершиеся до поперечных крепежных брусьев.
Я зашел в закусочную. В ней было пустовато: обедали мужчина в кожанке, очевидно, хозяин чалой лошади, да два замызганных тракториста. Молодая рыжеватенькая официантка в белом передничке и белом козырьке на модно взбитой прическе сию же минуту обратила на меня внимание. После я уже приметил эту особенность у сельских жителей. Там все знают наперечет один другого, приезжий человек сразу бросается в глаза, и его разглядывают без всяких церемоний, прямо и открыто: дескать, ну-ка, соколик, каков ты из себя?
Я сел за отдельный столик и поставил у ног чемодан.
— Пожалуйста, меню, — сказала официантка, протягивая мне листок, исписанный фиолетовыми чернилами. — Шашлыка сегодня нет, но есть рагу и жареная сельдь. Из холодных закусок — холодец из свинины, сыр и винегрет. Есть пиво бочковое, жигулевское.
Я подивился такому подробному докладу и такому вниманию к моей персоне и, удовлетворенный, улыбнулся и спросил:
— У вас самообслуживание?
— Пока нет. Обедающих мало, только по вечерам тут шумновато бывает… Ничего, управляюсь. Да и платят так больше…
Ответ был ясен, как военный приказ.
— Дайте рагу, холодец и винегрет.
Рыженькая учтиво кивнула и пошла к буфету. «Как в порядочном ресторане…» — подумал я, все еще дивясь такому обхождению.
Буфетчица налила мне пива, холодного как лед. Я потягивал пивко, изредка поглядывая на мужчину в кожанке. Торопиться некуда: до Выселок девять километров, а время еще есть в запасе, и я подумал, что если
