Вот и Прошка на ходу будет, и своих детей поднимет.
— Ты пойми, Митрий, — сказал хозяин, — не обвыкся он еще. Тяжко ему с нами сидеть да в старый хомут иглой тыкать.
Оба они почему-то обращались ко мне, и мне стало стыдно.
Теперь мы с Дмитрием Макарычем не ходили в лес: он целыми днями пропадал в кузнице.
Сидим как-то с хозяйкой, с делами управились, в чугунке лапша томится, а Дмитрия Макарыча все нет.
— Сбегал бы ты, милок, в кузню, — сказала хозяйка. — Чего он там, заночевать решил?
В кузнице было полутемно, угарно пахло угольной гарью. В горне под пеплом еще не потух жар. Я огляделся: верстак, ящик с песком, бочка с водой, мятое ведро с машинным маслом.
Дмитрий Макарыч перебирал железо на верстаке.
— Гришка! — кричал он. — Старый дурак! Тут были два бруска хорошего металлу. Где они?
Гришка Шохин, мужик лет шестидесяти, стоял с щипцами в руках и молчал.
— Шебалда! — не унимался хозяин. — Пута волосяная! Я их в тряпицу завернул. Ведь сказано было: прибери!
Он увидел меня.
— А Митрий... Раздуй-ка огонь.
Я взялся за сухой и гладкий деревянный рычаг и принялся качать мехи.
— Погоди. Сперва угольку принеси.
Я выбежал за углем и в дверях столкнулся с моряком. Он пропустил меня и молча прошел в кузницу.
— Добро, — говорил Дмитрий Макарыч, оглядывая нас, — послал бог работников. Становись, Прошка, к мехам.
Я высыпал на кирпичный под уголь, моряк стал качать мехи. Дмитрий Макарыч смотрел, как он работает.
— Хорошо, Прошка, только не рви, ровней качай.
Уголь начал парить, окутался дымком, сквозь него пробивались синеватые язычки огня, и скоро уголь занялся ярким пламенем. В кузнице стало светло.
— Осаживай! — крикнул Шохин, ударяя по углю щипцами. Он протянул мне щипцы. — Осаживай уголек.
— Вот они, родимые! — Дмитрий Макарыч сидел на куче лома и разглядывал металлические бруски. — Теперь за дело.
Он забрал у меня щипцы, разворошил жар, сунул туда деталь, которую ему подал Шохин, а за ней — брусок.
— Качай, Проша, качай.
Металл раскалился. Дмитрий Макарыч выхватил из жара деталь, приложил к ней брусок.
— Гришка! — крикнул он. — Держи его на проплешине, прижимай!
Дмитрий Макарыч хищно прищурился и ударил по бруску молотком.
— Прижми, Гриша, прижми...
Он еще несколько раз ударил и перевернул деталь.
— Схватилась! Ах ты, черт! Схватилась. Говорил же, все дело в металле.
Он принялся мягко и часто обивать деталь, снял ее с наковальни, бросил в ведро с маслом. Выхватил, оглядел, снова швырнул в ведро.
— Схватилась! Теперь послужит. Куда ей деться. — Дмитрий Макарыч оглядел нас. Мы стояли рядом с Шохиным, моряк вытирал пот со лба флотской шапкой. — Что делать будем? Председатель тут про скобы говорил. Дело пошло, так, может, и скобы сладим?
Он выбрал из кучи лома несколько прутьев, отдал их Шохину.
— Руби их, курицын сын! — сказал он весело. — Митя, сыпни угольку. Проша, к мехам.
Шохин нарубил заготовок, раскалил их. Он выхватывал прутья из жара, бросал на наковальню. Дмитрий Макарыч бил по ним молотком, и не бил даже, а мял податливый металл, швырял поковки на земляной пол, и они сразу подергивались синеватым налетом. В кузнице стоял сладковатый запах окалины. А мой хозяин уже обивал другой прут, и новая скоба летела на пол. Он разошелся, торопил нас, кричал, смеялся. Скоро на полу лежала гора синеватых скоб.
И вдруг стало тихо. Жар в горне остывал, покрывался сизой пленкой и белесым рыхлым пеплом. Все молчали. Дмитрий Макарыч тоже молчал, стоял и медленно огребал щипцами шлак в горне.
Мы вышли из кузницы. Шохин помял шапчонку, сказал: «Покуда», — и скрылся в темноте. Скоро и моряк стал прощаться.
— Ты куда, Прохор? Айда ко мне, закусим чем бог послал.
— Нет, Макарыч. Я домой.
— Брось, Проша. Хозяйка ждет. Заходи, посидим.
— Ладно. — Моряк швырнул цигарку и зашагал. — Буду! — крикнул он на ходу.
— Ему сейчас выпить надо, — сказал я. — Он выпить пошел.
— Ох, Митька, — едко сказал хозяин. — Зелень глупая! Ему помыться надо. Намахался у мехов, взопрел с непривычки. Как ему свою культю при чужих мыть, не привык он еще... Не торопись, Митрий, говорить о человеке в худую сторону. Ну что ты про человека сказать можешь, ежли ты с ним в работе не был. По делу мужика надо судить, а не по дури, привередам его... Все в труде, Митя.
— Шохин вот работает, а толку-то!
— Да ведь он что видел, кроме своих лошадей. А тут железо. Но Гришка старается, хоть и весь вышел. А другой в силе мужик, но работает спрохвала. И живет потому кое-как. Нет, все от труда. Иной скажет: «Сколько ни работай, а все трудно живем, бедно...» Оно понятно: устанет человек, изработается, с лица спадет, душа в нем заболит... Да ведь как ее бросить, работу-то? Нет, ты ее не бросай! Ты сделай ее душевной заботой. Да, так! Трудом человек одолевает и тоску, и все худое в себе. А в нас, Митька, много барахла. Но ты его трудом изведи! Как бывает: невидный мужичонка, михрютка, и характер не мед, а работает, добрые вещи делает и превышает себя в труде. После оглянется: как же он этакое сотворил? И подумать даже не смел, а вот сотворил. И сам лучше, чище становится. Негромкий человек, а чистый. Это, Митя, как на покосе. Отрадное дело! Намаешься, бывало, за день... А дни-то какие в покос! Зной, облака пухлые, мгла парная из-за речки ползет, цветы все в силе, трава-дурман дурит... И вот ты намаешься — легкий, чистый, как из бани. В теле пусто, а душа поет. И засыпаешь счастливый... Нет, Митька, ты еще не работал. А вот поработаешь, и себя в деле узнаешь, и других научишься уважать.
Мы долго не садились за стол — ждали моряка. Хозяин искал себе дело, выходил из избы, гремел в сенях, ругаясь что-то искал под лавкой и говорил жене:
— Погоди, старуха! Не колотись. Сейчас Прошка придет.
А я не верил, что тот придет, и злился на него. Но он пришел. Моряк как-то тихо и незаметно появился в избе и начал молча раздеваться. Он и впрямь умывался: волосы у него были влажные.
Ел моряк неохотно, но выпил несколько кружек чая с калиной. Он раскраснелся, пот лил по его лицу. Он вытирал его маленьким вышитым платочком и заметно стеснялся.
— Слабость, — сказал он, пряча глаза.
— Ничего, Проша. — Хозяйка подала ему полотенце. — Это бывает. Поработал в охотку.
Моряк ловко скрутил цигарку, закурил. Дмитрий Макарыч все расспрашивал Прохора о службе, о Черном море, хозяйка просила:
