— Э-э…
— Вместе с Наоми, конечно. Если хочешь, и мать ее приводи…
— Мам, я опаздываю, — напомнил Бен.
— Просто ужин — что тут такого?
— Бегу! — крикнул Бен кому-то, не слушая ее. — Бегу. Давай, мам. Все, меня нет!
Обойдя корзину с бельем, Эди принялась беспокойно перебирать бумаги на кухонном столе. Рассел буквально завалил ее каталогами, чего прежде никогда не делал, — каталогами садовой мебели, современных светильников и кратких поездок в Европу на выходные. Еще он покупал то цветы, какой-нибудь пучок анемон, за день выпивающих кувшин воды, то роман, удостоенный литературной премии, то флакон масла для ванн, пахнущего неведомым ей нероли. «Все это трогательно и мило, — думала Эди, перебирая бумаги, — но почему-то слегка раздражает». Такое поведение напоминало ей собаку сестры Вивьен — похожую на спаниеля шавку, которая вечно норовила забраться к кому-нибудь на колени и заглядывать в глаза так настырно и умильно, что оставалось только сунуть ей что-нибудь, лишь бы отвязалась. Не то чтобы Эди не нуждалась в цветах, маслах для ванн и выходных в Генте — ее не устраивали прилагающийся ко всем этим подношениям взаимные обязательства.
— Неблагодарная, — упрекнула ее Вивьен по телефону.
— Я была бы благодарна, если бы от меня больше ничего не требовалось, — возразила Эди. — Но я не могу в мгновение ока взять и избавиться от тоски по Бену, чтобы снова притворяться, будто мы молодожены.
— Бедный Рассел…
— Он бедный?
— Потому что все эти годы ему пришлось ждать, пока ты наконец соизволишь обратить на него внимание.
— Между прочим, семейная жизнь ему нравилась. Он любил детей. Розу он обожает.
— Мужчины любят женщин, — сказала Виви. — Женщины — детей. А дети — хомячков.
— Да знаю я, знаю.
— Ты понятия не имеешь, как тебе повезло…
— Вот только не начинай опять…
— Кто-то же должен напоминать тебе.
Эди прислонилась к стене.
— Роза потеряла работу.
— О нет! Бедняжка…
— Она сообщила об этом коротко и деловито. Даже посочувствовать ей не разрешила. Я позвала ее домой…
— Так я и знала!
— …но она отказалась — мол, ничего с ней не случится, друзья помогут. — Эди помолчала и добавила: — Это меня убило. Друзья, а не родные.
— Друзья — все равно что новая родня.
— Сама не понимаю, как меня угораздило обратиться к тебе за утешением.
— Могу объяснить, — отозвалась Виви. — Дело в том, что я ничего не драматизирую. А все потому, что по сравнению с моей жизнью твою не назовешь драмой. Кстати…
— Да?
— Что слышно насчет драм? Как с работой?
Эди вздохнула:
— Никак. На каждую роль, которую я получаю, приходится двадцать отказов. На следующей неделе пробы для постановки Ибсена…
— И что же?
— Ищут фру Альвинг. Для «Привидений». Я не подойду.
— Эди! Почему бы и нет?
— Потому что не хочу. Потому что сейчас не чувствую в себе готовности. Потому что я вся на нервах, не в себе и…
— И злишься на Рассела за романтические порывы.
— Да.
— Эди, — сказала Виви, — в следующий раз я позвоню тебе только после того, как ты вспомнишь о правилах приличия, не говоря уже о чувстве сострадания, и удосужишься хотя бы разок спросить, как дела у меня.
Эди присела к кухонному столу и высвободила среди бумаг место для локтей. Это на меня не похоже, твердила она, никогда она не чувствовала себя настолько отчаявшейся, плывущей по течению, несчастной и — любимое детское словцо Бена — «надутой». Сейчас он сказал бы «дерганой», машинально отметила Эди, словно Бену по-прежнему было семь лет, Розе одиннадцать, а Мэтту тринадцать, и каждое утро их приходилось отправлять в школу среди неизбежного хаоса несъеденных завтраков, забытых тетрадей и неглаженой одежды. Ей казалось, что все эти мелочи существуют вне времени, что им никогда не будет конца, или же что она изменится так же постепенно и быстро, как дети, успеет свыкнуться с переменами, подготовиться к началу новой главы и даже к встрече с самой собой.
Она подперла голову ладонями. И вправду проблема: оказалось, это непросто — понять, куда девать себя. Почти тридцать лет она знала, для чего существует и чего от нее ждут. Да, театром она заболела еще в школе — до сих пор она не могла без содрогания вспомнить, какие скандалы разыгрывались в доме ее родителей, пока она не настояла на своем праве поступить не в университет, а в театральную школу — заболела настолько страстно, что даже неудачная попытка пробиться в Национальный молодежный театр не охладила ее пыл и не помешала добиться, чтобы ее приняли в Королевскую академию театрального искусства. Но если уж говорить начистоту, артистическая карьера не сложилась: периодические подработки в провинциальных труппах, дублирование ведущей на детском телеканале, съемки в рекламе, краткие выходы в странных пьесах, идущих на сценах крохотных театриков, — и все. Даже похвастаться нечем.
«Перебиваюсь случайными заработками, — повторяла она годами, держа на руках ребенка, таская пакеты с покупками, сгребая в охапку грязное постельное белье. — Берусь за все, что дают. Лишь бы не в ущерб детям».
Убежденная в незыблемости материнства, она даже, помнится, читала себе нотации. Придет время, внушала она, когда тебе придется понять, кто же ты сама по себе, без своих детей. Они просто избавятся от тебя, сбросят, точно змея кожу, и твоя привычка служить им опорой превратится в потребность — твою потребность. Материнство, напыщенно разглагольствовала она, перестанет быть знаменем, гордо выставленным напоказ, — эту заслугу придется признавать тихо, наедине с собой. Эстафета материнства перейдет к Розе, а ты, Эди, просто смиришься с ее превосходством. Вот и наступил этот момент. И как часто бывает с прогнозами, реальность превзошла фантазию. Обстоятельства и амбиции отдалили Розу от рождения ребенка на долгие годы, а Эди оказалась не готова довольствоваться вместо позитивной поддержки негативной потребностью, несмотря на всю уверенность в обратном. Материнство исправно служило утешением, очень удобно маскировало изъяны, оказывалось, если уж говорить начистоту, настолько благопристойным поводом не рисковать, избегать неудач, разочарований и неуверенности, что Эди даже на минуту не могла представить себе, как будет обходиться без него.
Она подняла голову и положила руки перед собой на стол, ладонями вниз. Сверху на метровой толще бумаг лежал томик Ибсена: Рассел принес его из шкафа, стоящего возле лестницы на первом этаже, едва узнав о пробах для «Привидений», — томик еще времен учебы в Королевской академии, испещренный энергичными пометками и подчеркиваниями. Ибсен был одержим прошлым, он писал «мы труп везем с собою в трюме». Эди решила, что меньше всего в эту минуту ей нужен Ибсен. Она взяла «Ислингтон газетт», валяющуюся рядом, и прикрыла ею томик. С глаз долой — вон из смятенного ума.
