30, не больше. И после артподготовки не останется вообще никого: тех, кто выживет — добьют русские. По привычке Сашко называл их «русскими», хотя сам-то кто был? И снова усмехнулся: войдут как на учениях. Спасаться нужно, а как?
Назад ползти было нельзя: ротный Золотарев, что лежал метрах в пятнадцати слева, тревожно глядя в бинокль на тот берег Одера, нрава был крутого, мог сгоряча и собственной рукой пристрелить без всякого трибунала. Были случаи. Сдаваться тоже хрен сдашься: НКВД быстро все раскопает: и про его художества в охранном полку, и про лагерь, и про службу в Русской освободительной армии, пропади она пропадом. Это если будут разбираться. А скорее всего ничего они выяснять не будут, шлепнут на месте, да и дело с концом. Зачем разбираться-то? Предатель он и есть предатель. И за его расстрел по законам военного времени никому ничего не будет. Так что же делать, а, Сашко Кулик? Куда тебе теперь деваться?
И все равно это не конец. Сашку Кулика так просто не возьмешь. Три с половиной года выживал и сейчас выживет. Должен быть какой-то выход. Не может не быть. Он переместился чуть в сторону, как бы меняя позицию, но так, чтобы Горбун его видеть не мог. Проклюнулся в мозгу один вариант, можно попробовать…
На рассвете оно и началось, долбануло так, что показалось, будто оглох навсегда. Видел как взлетали комья мерзлой весенней грязи, как подбрасывало вверх при прямом попадании солдатиков в серых шинельках, падавших обратно на землю уже мертвыми, и ничего не слышал, как в немом кино. Даже не чувствовал, как по щекам из ушей течет что-то теплое, быстро остывая. Вгляделся в дымный передовой край, сам себе скомандовал: вот сейчас, сейчас, надо прямо сейчас. Заставил тело вылезти из казавшегося спасительным окопа, прополз несколько метров и рухнул в еще теплую воронку от снаряда. Говорят, два раза в одно место не падает. Но это так говорят, а как там на самом деле, кто знает.
Пока громыхало и бухало — хорошо, что слух отбило, ничего, слух вернется, даже хорошо — не так страшно — выглянул, нахлобучив каску пониже, по самые глаза, и сразу нашел, что искал: метрах в пяти от воронки лежал труп советского солдатика, вчера застреленного. Может им же и застреленного, хотя какая разница? Опять превозмог себя — двум смертям не бывать! — вылез из воронки, прополз эти пять метров, припадая к земле при каждом разрыве, умоляя, чтобы не кончался этот жуткий обстрел, пока он все не сделает! Господи, ну что тебе стоит?! Пять минут, нет, десять минут, и чтобы не задело! Или пусть заденет, но легко. Да даже не легко, черт с ним, но чтобы успеть.
Стянул мертвого солдатика в воронку, торопливо сорвал с себя проклятую униформу, слава богу, хоть белье русское, не кальсоны немецкие. Натянул грязную окровавленную гимнастерку убитого, нахлобучил разваленную как тюбетейка пилотку, влез в уродские эти галифе, хоть бы сапоги подошли! Тесноваты, но ладно, налезли же. С трудом вдел начавшее коченеть тело в немецкий китель, бриджи, шинель, непослушными пальцами застегнул на нем пуговицы. Сверху сыпались комья земли, значит артобстрел еще шел. Ну и славно.
Закончил — уф! Вроде получилось. Вытащил документы мертвого спасителя. Старший сержант, командир отделения в понтонно-мостовом батальоне инженерно-саперной бригады. Сапер, значит. Как тебя зовут, брат? Ну, спасибо, понтонер Семен Серебров, пусть земля тебе будет пухом, хоть теперь ты и пехотинец Александр Кулик, но на небесах разберутся, кто там кому и кем приходится. А сейчас прощай.
На следующий день, когда войска 33 армии 2 Белорусского фронта окончательно выбили с позиций 1 дивизию РОА и двинулись на Франкфурт, обходя Берлин с юга, санитары подобрали оглохшего, контуженного понтонера, который только мычал и ничего толком сказать не мог. Парня отправили в тыл, в госпиталь.
— Главное, что живой, — сказал хирург Коган, осмотрев старшего сержанта Сереброва. — Оправится. На них все как на собаке заживает. И слух вернется, и речь. Заикаться, правда, может будет, но это не страшно. Молодость, что вы хотите.
— Симпатичный, — равнодушно сказала операционная сестра Марфа. Для нее все выжившие были симпатичными.
ИЮЛЬ 1958, ВСЕМИРНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ МОЛОДЕЖИ И СТУДЕНТОВ, МОСКВА
Добирались они неожиданно трудно. Сначала долго плыли на корабле из Хайфы, потом медленно тащились по Болгарии и Румынии, затем их непонятно зачем несколько дней продержали на границе с Молдавией, отцепив вагоны с израильтянами и загнав их на дальние пути.
Ашер тем не менее был в прекрасном настроении, смеялся: «Вот так вот русские устраивают международные фестивали!» Его не волновали ни сумасшедшие цены на еду (специально для израильтян — десять долларов за скромный обед в ресторане, это где ж такое видано!), ни отсутствие горячей, а иногда и холодной воды, ни враждебно-настороженное отношение властей. Иногда к их вагонам робко пробирались местные евреи, рассматривали невиданных соплеменников: громогласных, смешливых, крепких, не боящихся ни властей, ни кого бы то ни было. Уверенные до наглости ребята и девушки вызывали у местных если не оторопь, то удивление.
Когда их поезд погнали наконец малой скоростью в Москву, Лея всматривалась в окружающие пейзажи, пытаясь пробудить хоть какие-то воспоминания детства — и ничего. Заграница себе и заграница. Может, в Белоруссии было бы иначе, хотя какая разница, собственно, Украина, Молдавия, Белоруссия? Ей было немножко страшно и очень хотелось домой, в кибуц. Дома — мама, которой вот-вот рожать, папа, брат, она бы приходила из армии в конце недели в отпуск, усталая, но гордая, вся семья вокруг нее скакала бы, Ривка бы бежала на кухню за ее любимыми шницелями, а папа — в кибуцный магазин за вкусненьким, потом Хагай давал бы ей кататься на разных машинах, можно было поехать купаться на Кинерет, рухнуть в холодную воду озера — и лежать, лежать, лежать. А не трястись незнамо куда, нарушая законы сразу двух стран. Не кончится это добром, ох, не кончится!
Вообще, чем дальше, тем все меньше нравилась ей идея отправиться в Россию, хотя «представителю серьезной организации» каким-то чудом удалось включить их обоих в состав государственной делегации на VI Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Надо сказать, ему удалось вообще невозможное: отозвать Лею из армии, где она только-только закончила курс молодого бойца. Причем, командир заверил, что эта «командировка» пойдет в зачет срока службы. Чудеса! Видно и правда, возможности у этой организации были серьезные. Только вот что будет дальше? Как она согласилась на такую авантюру? Но если честно, в глубине души девушка
