какое оно, не могу себе хорошенько представить, — мечтательно говорила бабуся. — Ох, далековато от Привольного до Конго, и в мои-то годы, верно, нелегко подниматься с насиженного места. А все ж таки дюже було б гарно побачить и билый свит и черных людей. Да и просит же сынок, уговаривает, дажеть бумагу прислал. Вот и повидала бы и Толю, и Настеньку, и Оленьку. Они же не приедут до меня на хутор, вот как приехал ты. Так шо надо мне до них полететь. А як ты, Мишуха, советуешь, ехать в ту Конгу? Али як?
Я не знал, что ответить бабусе, и стал ходить по комнате, чувствуя под ногами — о чудо! — настил полыни.
— Бабуся, как я соскучился по такому мягкому полу, — сказал я. — Только почему запах слабый?
— Так ить она, красавица, еще молоденькая, потому и душок от нее не бьет в нос. Да ты возьми-ка веточку.
Я взял нежную, с липкими листочками, веточку, прижал ее к лицу и, ступая, как по лужайке, подошел к окну. В это время по улице один за другим катились грузовики с таким гулом, что вздрагивали стекла. Не дождавшись от меня ответа, бабуся завернула в платочек письмо, снова положила его в сундук, села на табуретку, концом фартука вытерла мокрые глаза и, глядя на меня теми же ласковыми глазами, сказала:
— Мишуха, диву даюсь: як же ты сильно скидываешься на своего дедушку Ивана. Гляжу на тебя, а, веришь, вижу живого Ивана. Вот таким и он был, як ты, когда я проводила его на войну. Шо тебе рост, шо тебе плечи, шо тебе русява чубрина. Только бородки у него не имелось.
Из того же сундука, куда она недавно спрятала письмо, достала пожелтевшую, с потертыми краями фотографию и передала мне.
— Ось якый вин був, Иван Чазов! — радостно сказала она. — Геройский парубок! А обличием ну в точности як ты. Не довелось ему побачить своего внука, погиб на войне.
На меня смотрел с хитроватым прищуром глаз белобрысый парень с зачесанным набок чубом. Белая рубашка с незастегнутым воротником была подхвачена узким кавказским пояском, на ногах — чабанские чобуры из сыромятной кожи, в руках — ярлыга. Посматривая на Ивана Чазова, моя бабуся то счастливо улыбалась ему, то повторяла свое: «Обличием ну в точности як ты!» Ей так хотелось, чтобы я не только признал в этом хуторском парне с ярлыгой своего дедушку Ивана, а и увидел бы в нем какие-то неотразимые черты сходства с ним. А я ничего этого не видел, мне казалось странным и смешным то, что дедушка на вид был моложе своего внука. И все же, чтобы не обидеть бабусю, я уверенно сказал, что на то и внук, чтобы быть ему похожим на своего деда, и что это сходство особенно видно в прищуре глаз и в цвете волос. Я вернул бабусе фотографию и спросил, что нового в жизни Привольного и как вообще живут хуторяне, и бабуся моя взгрустнула, поняла, что я нарочно заговорил о хуторе.
— А шо у нас нового? И шо про нашу житуху сказать? Живем да хлеб жуем, — ответила бабуся. — Жалобов на текущую жизню нету, а вот у меня лично жалоба имеется на родного сына, а на твоего дядю Анисима Ивановича Чазова. Никак не думала и не гадала, шо мой старший станет таким злодеем для своей дочки. Горе с Анисимом.
— А что случилось, бабуся? — спросил я участливо. — Поясните.
— Пояснение простое — не хочет Анисим отдавать Катю за Сероштана, вот и все пояснение. Так и сказал, шо такой зять ему не требуется и шо родичаться с Сероштаном никогда не станет. Уперся, як бык перед воротами.
— Почему? Наверное, есть же у него какая-то причина?
— Заноровился, и в норове вся его причина. Знущается над дочкой, лишает счастья родного дитяти. Это же какой позор на весь хутор!
— Я понимаю так: если Катя любит своего жениха, а он любит ее, то и пусть женятся.
— Ты так понимаешь, и я так понимаю, а Анисим понимать так не желает. О женитьбе и слышать не желает, — гневно ответила бабуся и тут же, успокоившись, пояснила: — Анисим тоже, як и Сероштан на своей Мокрой Буйволе, главарь на нашем Привольном. Ну, шось по работе между собой не поделили, а дочка, бедняжка, должна страдать. Все эти дни Катя была в слезах. И Андрюха опечален. Погляжу на них — жалость берет. Молодые да дурные: влюбиться влюбились, а як пожениться — не знают. Через то и к бабушке прибежали за советом. Пришлось подсобить, выручить из беды. — Сказав это, бабуся наклонила к себе мою голову, прижалась к моему уху шершавыми губами, таинственным шепотом добавила: — Он украдет ее, як горянку.
— Это как же — украдет? — искренне удивился я.
— Очень даже просто, возьмет да и увезет, уворует. — С хитринкой в глазах бабуся смотрела на меня, дескать, знай наших, мы все умеем. — А шо делать? Ежели родители по-хорошему, по-доброму не желают, изнущаются над девушкой, то у жениха выход один — увезти невесту. Андрей будет действовать по старому черкесскому обычаю.
— Но то черкесы, а то мы, русские. — Я снова зашагал по комнате, топча мягкий, горьковато пахнущий полынью пол. — Однако в этом есть что-то особенное, какая-то искорка. Романтическая история на хуторе Привольном! Молодец Андрей Сероштан!
— Хто молодец, еще неизвестно, — вставила бабуся. — А смелость у Андрюхи имеется, это верно, и раз он задумал, то своего добьется. Он такой, решительный!
— Бабуся, а когда произойдет похищение невесты?
— Молчать умеешь?
— Безусловно.
— Як раз сегодня все и свершится, — все так же таинственно и тихо говорила бабуся. — А шо и як свершать — они знают, бо есть у них бабуся, яка смогла всему этому их обучить. Надо же было подсобить молодым людям!
— И все же, как он, этот храбрый Сероштан, украдет Катю? — допытывался я. — Посадит на быстрого, как ветер, скакуна и умчится в степь?
