хорошее заканчивается очень-очень быстро.
В полдень следующего дня мы, со Славой Вицке, побритые и поглаженные, выехали на мотоцикле в сторону зеленого магазинчика смешанной торговли, надеясь прикупить там что— ни будь вкусненькое, так как, по нашим понятиям, джентльмены в приличный дом с пустыми руками в гости не ходят. Когда мы подкатили к магазину, давешние аборигены, все также, познавали дзен возле крыльца. Сконцентрировав на двух милиционерах свои мутные глазки-щелочки, ребята решили, что требовать с нас денег не стоит. В магазине было пусто, только невысокий, коротко стриженный блондин, навалившись грудью на прилавок, что-то горячо нашептывал куда-то в район между ушком и шейкой молодой продавщице, которая, очевидно, от важности, сообщаемой ей сведений, урчала, как мартовская кошка, где-то из глубины своего пышного бюста, туго обтянутого платьем с коротким рукавом.
Мы подождали пару минут, но парочка у прилавка не обращала на нас ни малейшего внимания.
— Гхм— пришлось громко кашлянуть.
Хозяйка магазина вскинула на нас свои светло-серые, но мало что соображающие глаза, а кавалер стал выбираться из сладких, пахнущих какими-то легкими духами, тенет. Когда мужчина обернулся, то я выпучил глаза от удивления. Местную продавщицу от выполнения финансового плана и обслуживания советских граждан успешно отвлекал напарник Пахома по Центральному РОВД, старший сержант, с многозначительным -именем Константин, что, как мы помним, означало «постоянный».
— Привет Костя! Здравствуйте, барышня. А можно нам бутылочку коньячка и вон ту коробку конфет?
Девушка, глядя мимо нас, поддернутыми поволокой, глазами, быстро и молча подала бутылку и коробку, не глядя, сунула в ящик кассы деньги и вновь обернулась к своему собеседнику, который усиленно мотал головой в сторону двери, намекая нам, что нам очень ждут в другом месте.
Домик с красной крышей мы нашли быстро, благо, дорога до него шла прямо. Пару минут подождали у кнопки электрического звонка на калитке, гадая, работает он или нет, но затем, на крыльце дома, расположенного в глубине обширного участка, хлопнула дверь, тоненькая фигурка в светлом платье быстро пошла в нашу сторону. Дверь открыла Наташа, радостно улыбнулась мне, с интересом мазнула взглядом по Славе и, замкнув калитку, повела нас в сторону жилья. Слава, как-то бойко обошел меня на повороте, и теперь спешил за юной хозяйкой, не сводя с ее гибкой фигуры пристального взгляда. В доме были Наташины папа и мама, а из дальней комнаты, с книжкой в руке, вышла Глаша, одетая в голубой джинсовый сарафан. Нам были рады, искренне рады, что было очень необычно и даже подозрительно. Стол был хорош. Кроме борща на мозговой говяжьей косточке, с пампушками, и парочки салатов, которые, как было сказано, «делали девочки», нас обещали угостить лосятиной. Бутылку «Аиста» и коробку конфет приняли благосклонно и тоже выставили на стол.
— Ну что, по пятьдесят? — Наташин папа, Борис Анатольевич, худощавый мужчина лет сорока, сменный мастер на обогатительной фабрике, азартно потер руки.
— Если по пятьдесят, то можно, только не водки — остановил я руку хозяина: — от коньяка «выхлоп» меньше, а нам еще на службу.
Исходя, что до начала дежурства оставалось четыре часа, а печень взрослого человека перерабатывает двадцать грамм спирта в час, время у нас еще было.
Когда сказочный борщ, приправленный густейшей домашней сметаной был съеден, и главный голод был заглушен, а душа, с восторгом приняла последнюю на сегодня стопочку чудесного продукта молдавских виноделов, начался Допрос. Мама Наташи, Анна Андреевна, работающая старшим экономистом в плановом отделе, все той же, обогатительной фабрики, не навязчиво, но активно, при полнейшей поддержке своей половины, начала выяснять подноготную молодых людей, оказавшихся у нее за столом. Умело ставя вопросы, женщина, пока мы со Славой, сражались с огромными отбивными из жесткого, волокнистого мяса лесного великана, выясняла наше семейное положение, состав семьи, достаток, и еще кучу различных сведений. Наконец, очевидно, посчитав нас достаточно интересными, нас перестали засыпать вопросами, а подали кофе со сладким пирогом, и настал наш черед задавать вопросы. Правда меня интересовало не достоинства молодых дев, скромно молчавших практически все время обеда, а жизнь окружающего нас мирка, в котором мы, невзначай, оказались.
По словам словоохотливого Бориса Анатольевича, до последнего времени народ здесь жил вполне сносно. Зарплаты, в местности, относящейся к зоне вечной мерзлоты, были вполне достойные, а снабжение очень хорошее. В разгар застоя два народа уживались здесь вполне мирно, а заплутавшего в тайге геолога или иного поисковика, набредшего на маленькое местное поселение, принимали обычно очень дружески, так, что через пару лет по стойбищу бегали рыжеватые или блондинистые детишки. Эксцессы, конечно случались, по причине не умения пить местными аборигенами или иным каким причинам, но было это редко. Советская власть, конечно пыталась привести местных к одному знаменателю со всеми остальными, но, не особо навязчиво.
— Вон, видите, два дома пятиэтажных стоят — Борис Анатольевич показал в окно на два здания бордового кирпича, резко контрастирующих с окружающими их серыми панельками. Кирпичные сооружения смотрели на мир темными, пыльными окнами.
— Это для пастухов построили, два дома со всеми удобствами. Ну, араты заселились, и начали там жить. Гадили там же, в жилых комнатах, где жили. Одну комнату загадят, идут в другую. Вот так весь дом засрали и оттуда выселились, опять по кочевьям разъехались. Дома уже несколько лет пустыми стоят, не знают, что с ними делать. Вот так и живем. На фабрике русские работают, местные или во всяких конторках сидят, умные лица делают, или стадами занимаются. Магазины были заполнены импортом, которого не видели «русские» города Сибири и Дальнего Востока, а получить вожделенные талоны о сдаче тобой государству мяса, задача для любого, не ленивого человека, была тривиальной.
С приходом перестройки и гласности, ольцы решили, что они великие потомки Чингиз-хана, у которых русские были рабами. По городам стали ездить агитаторы, из числа местной интеллигенции, выученной в русских вузах, требуя возрождения величия ольской нации, возвращения на старо монгольский алфавит, на котором, до приходя в эти места русских, учили пятьсот человек при буддийских монастырях. Взрослые ольцы к этим призывам относились осторожно, то молодежь взорвалась. Власть от решения вопросов самоустранилась, пока не пролилась кровь. От срыва ситуации с резьбы и массовых беспорядков ситуацию удерживало то, что в условиях суровости местной природы, в каждом доме здесь, не важно, на каком языке в нем говорили, был ствол, гладкий или нарезной, а зачастую, и не один. А половина этих стволов, учитывая, что до семидесятых годов, они продавались в магазинах, даже сельских,
