протяжении четырёх лет – если говорить совсем точно, до 29 сентября 1918 года, – каждый раз с негодованием, как безнравственное требование. Не только в пропагандистских статьях, но также и в конфиденциальных правительственных документах снова и снова появлялась формулировка, что такой "сомнительный" или "преждевременный" мир "был бы равен поражению".
Правда, с мыслями о сепаратном мире – который принимался в соображение практически только с Россией – в моменты поражений всё же играли. Однако цена за это никогда не предлагалась. Германия гораздо более хотела сама всё ещё что-то за это получить, во всяком случае, ненамного меньше, чем в случае "победного мира". То, что тем самым всё же непобеждённого противника соблазняют к опасному шагу – выйти из военной коалиции и подвергнуться опасности ярости и мести своих прежних союзников, лежало на поверхности. Как ни странно, казалось, что политическое руководство Германии – поддержанное немецким обществом – всё время как само собой разумеющееся предполагало, что Германия сможет "продержаться" дольше, чем Антанта. На чём основывалось это предположение, один бог ведает. Профессионального аналитического обоснования для этого нигде не найти. Уже тогда хорошо известные в общих чертах факты и численные соотношения очевидно говорят об обратном. Также германский Генеральный штаб перед войной всё же полностью был осведомлён о том, что для Германии войну на истощение, даже против только Франции и России, не говоря уже против них обеих плюс Англия, выиграть невозможно. Именно по этой причине он поставил всё на одну карту плана Шлиффена и тем самым на молниеносную победу на как минимум одном фронте. Как могли во время войны настолько полностью забыть то, что так ясно знали перед войной?
В действительности для этого принципиального непонимания общей ситуации нет никакого логического и рационального объяснения, но, пожалуй, есть психологическое и иррациональное. Ведь Германия была в поразительном положении. Она давно находилась в обороне, однако ощущала себя всё ещё в нападении. В физической реальности Германия в 1915 и 1916 годах была в осаде силами превосходящей коалиции без перспективы на военную победу, с напряжением всех сил в состоянии лишь отвести или отсрочить постоянно угрожающее, а в конце, пожалуй, и неминуемое поражение, и полностью вынужденная выйти из затруднительного положения посредством компромиссного мира, пока на то ещё было время. В своём собственном представлении, однако, (которое поддерживалось её противниками) Германия была отважным нападающим, решившимся покорить Европу и пробиться в мировые державы, подчинить Францию, лишить могущества Россию, а Англию свергнуть с престола. Из этого стремления Германии и возникла прежде война, сама эта "программа победного мира" придала войне в глазах немцев смысл. И при сравнении с этой целью, естественно, любой компромиссный или закрепляющий существующее положение мир должен был казаться поражением. То, что цель стала недостижимой – для осознания этого не было душевной силы.
Всё определялось именно точкой зрения: рассматривались ли обстоятельства с позиции фактов или с позиции собственных желаний и целеполаганий. Рассматривая с точки зрения фактов, мир на основе Status quo был бы подарком небес для Германии. Рассматривая же с позиции немецких желаний и целеполаганий, такой мир был бы адекватен поражению. Германия смотрела не на факты, а на свои желания и представления о целях, как это она непрерывно ранее делала и сегодня еще делает. Существует название для такого рода состояния духа или душевной болезни: потеря реальности.
Немецкая потеря реальности нашла выражение в спорах вокруг "целей войны", которые сначала скрытно, позже открыто господствовали во внутренней политике Германии на протяжении всей войны. Эта дискуссия о целях войны в Германии тех лет – всеобъемлюще документированная историком Фрицем Фишером в его монументальном труде "В погоне за мировым господством" – является меланхолично-комическим спектаклем, на котором никогда не знаешь, следует ли смеяться или плакать. В то время, как войска Германии с чрезвычайными усилиями и с ужасающими кровавыми жертвами в Шампани, на Айсне и Сомме, во Фландрии, в болотах Рокитно и под Барановичами снова и снова отражали повторяющиеся массовые атаки многочисленных превосходящих войск противника, или в Галиции и в Буковине, в Трансильвании и у Исонцо снова и снова кое-как затыкали дыры, возникавшие на австрийском фронте, в то время как в Германии от года к году экономика всё меньше могла обеспечить снабжение, а немецкое население больших городов голодало, – тем временем официальная и политическая Германия дискутировала, должна ли она будет "после победы" аннексировать только бельгийское побережье Фландрии или также и французское побережье Ла-Манша, какие средства лучше всего подходили бы для исключения навсегда Франции из великих держав, следует ли превратить Польшу в государство под покровительством Германии, или она должна будет присоединена к Австрии, и как нужно будет взыскивать огромные репарации, которые полагали наложить на побеждённых противников. Мысленно уже были аннексированы Лонгви и Брие, Литва и Курляндия, и составлялись карты огромной колониальной империи в Центральной Африке; обдумывали с множеством тщательно взвешенных "за" и "против", не следует ли также добавить к этому ещё Судан и Египет, чтобы получить соединение с Ближним Востоком, который надеялись также покорить "после победы"; планировали Центральную Европу под немецким господством и в моменты радужного настроения добавляли туда же ещё всю Францию и Бельгию. Да, об этом думали совершенно серьёзно и писали официальные документы с описанием того, как можно было бы присоединить к немецкой сфере власти также нейтральную Голландию, действуя при этом как можно более тактично, осторожно и незаметно.
Всё это напоминает чревоугодные фантазии голодающего; оно не имело никакого отношения к действительности и к её серьёзнейшим, насущным проблемам и задачам. Однако это не было потому безвредным. Бегство от действительности ведь само по себе также действительность. Оно создаёт фактические обстоятельства и имеет последствия. Первым следствием было внутриполитическое: крах "гражданского мира" между партиями, который вначале царил в годы войны в Германии. Социал-демократы, позже также временно левые либералы и часть католического центра, выражали робкие сомнения против экстремальных целей войны. Они с этим плохо кончили. "Мир отречения" или "мир Шайдеманна" (Шайдеманн был тогда внешнеполитическим оратором СДПГ) превратился в воплощение пораженчества и "игры на понижение", и ему противопоставляли "победный мир" или "мир Гинденбурга", как если бы у победы Гинденбурга на пути стояли не войска Антанты, а социал-демократы.
Но дело не ограничилось этими внутриполитическими спорами. Фиксация на победном мире при отсутствии возможности победить делала невозможной какую-либо осмысленную немецкую внешнюю политику. Множество германских военных целей оставались именно в области чистой фантазии; даже служебное заключение о присоединении Лонгви и Брие, Литвы и Курляндии оставалось спрятанным в
