что меня критикуют.
Только тот, кто был слеп и снова смог видеть — только тот, у кого есть такой глубоко укоренившийся и такой мощный внутренний мир, что даже тогда, когда он стал снова видеть, этот мир все равно доминирует над всем внешним миром на всю жизнь — только тот может вообразить все, что я вообще спланировал, то, что я сделал и что написал, и только он имеет возможность критиковать меня, и никто другой!
Целыми днями я находился с бабушкой, а не с родителями. Она была моим всем. Она была моим отцом, моей матерью, моим учителем, моим светом, моим солнечным светом, которого так не хватало моим глазам. Все, что я принимал физически и духовно — исходило от нее. Так что, естественно, я стал похож на нее.
То, что она мне рассказывала, я повторял снова и добавлял то, что частично угадывало, а частично прозревало мое детское воображение.
Я рассказывал братьям и сестрам, а также и другим, тем, кто приходил ко мне, хотя я не мог их видеть. Я рассказывал им тоном моей бабушки, с ее уверенностью, без сомнения, терпеливой.
Это прозвучало рано и убедительно. Это создало мне ореол не по годам очень умного ребенка. Итак, взрослые приходили послушать меня, и я бы стал избалованным оракулом или вундеркиндом, если бы не бабушка, такая скромная, искренняя и мудрая, умевшая вмешаться там, где мне угрожала опасность.
Слепому ребенку дается мало работы. У него больше времени на размышление и обдумывание, чем у других детей. Очень легко можно показаться умнее, чем на самом деле.
К сожалению, у отца не было ни проницательной скромности бабушки, ни молчаливой рассудительности матери. Он очень любил говорить и, как мы уже знаем, преувеличивал все, что делал и говорил.
Значит, случилось то, что мне было суждено, и я не смог избежать ужасной участи посмертного признания.
Когда я научился видеть, моя душевная жизнь была уже настолько развита и определена в ее поздних основных чертах, что даже мир света, который теперь открылся перед моими глазами, не имел силы сместить во мне центр тяжести.
Я оставался ребенком на все времена, чем больше я рос, тем больше я становился ребенком, в котором душа имела главное преимущество и до сих пор имеет такое преимущество, что никакое внимание к внешнему миру или материальной жизни никогда не захватывало меня, если я мыслил это эмоционально верным.
И пока я живу, я постоянно чувствую, что люди также далеки от меня, как и я от них, предпочитающий действовать не из внешних причин, а из себя, из своей души.
Величайшие и прекраснейшие дела нации рождались изнутри. И как бы ни был силен и изобретателен ум поэта, ему никогда не удастся превратить историю народа в великую национальную драму, которая бы не была уже дана этому народу духовно.
И если мы найдем сотни ассоциаций молодежных изданий, комиссии по молодежным публикациям и тысячи молодежных, школьных и публичных библиотек, мы достигнем противоположного тому, чего хотим достичь, если выберем книги, необходимость которых состоит лишь в нашем педантизме и нашей методологии, но не в душах тех, кому мы их навязываем.
Я познакомился с этими душами, изучал их с юности. Я сам являлся такой душой, даже сегодня.
Вот почему я знаю, что нельзя давать молодым людям никаких книг с образцами добродетели, потому что нет никого, кто был бы образцом добродетели.
Читатель хочет правды, хочет природы.
Он ненавидит муляжи, всегда стоящие именно так, как вы их поставите, не имеющие ни плоти, ни крови и несущие только то, что привлекает к ним уборщиц со школьной моралью.
Задача юного писателя — молодого писателя состоит не в создании персонажей, действующих настолько изысканно и безупречно в любой ситуации, что просто утомляют. Но его величайшее искусство состоит в том, чтобы позволить своим персонажам уверенно совершать ошибки и глупости, с какими он сталкивался сам, если стремится уберечь, сохранить молодых читателей. Для него было бы в тысячу раз лучше разрешить своим вымышленным персонажам погибнуть, чем позволить разгневанному мальчику испытать зло, на самом деле еще не случившееся, хотя по правде и произошло бы, если бы эти события были бы перенесены из книги в обычную жизнь.
Здесь находится ось, вокруг которой должна вращаться наша молодежь и народная литература.
Образцовые мальчики и примерные люди — плохие образцы для подражания, они отталкивают.
Проявляйте отрицательное, но правдиво и точно — так вы добьетесь положительного.
После того, как мы переехали в съемное жилье, мы поселились возле рыночной площади с церковью посередине. Это место было любимой детской площадкой. К вечеру старшие школьники собирались под церковными воротами, чтобы рассказывать сказки. Это была избранная компания. Не всем разрешалось в нее войти. Если приходил кто-то лишний, там не «гудели», он был избит и потом уж точно не возвращался.
Но я пришел не сам и я не просил, а меня привели, хотя мне было всего пять лет, а остальным тринадцать и четырнадцать. Какая честь! Ничего подобного раньше не было! Этим я обязан своей бабушке и ее рассказам!
Сначала я молчал и слушал, пока не узнал все истории, которые здесь происходили. Они не винили меня, потому что я только недавно научился видеть, все еще был с повязкой на глазах и меня щадили. Но потом, когда и это закончилось, меня привели.
Каждый день другая сказка, другая история, еще одна история. Это требовало многого, очень много, но я делал это и с удовольствием. Бабушка помогала. То, что я должен был рассказать в сумеречный час, мы прорабатывали ранним утром, еще до того, как съедали свой утренний суп. Таким образом, когда я подходил к воротам церкви, я был уже хорошо подготовлен.
Наша прекрасная книга «Хакавати» («Рассказчик» по-арабски — прим. перевод.) дала материал на многие годы.
К тому же этот материал необычайно увеличился со временем, но не в книге, конечно, а во мне.
Это было очень простым и естественным следствием того, что мне пришлось перевести духовный мир, возникший во мне через Хакавати, в видимый мир цветов, форм, тел и плоскостей после того, как я стал снова видеть.
Это привело к бесчисленным вариациям и реминисценциям, которые мне удалось привести в окончательную форму или сформированных уже исключительно в самих рассказах.
Тем временем отец убедил меня пойти в школу.
Вообще, в школу допускали только с шести лет; но моя мать, как акушерка, очень часто пересекалась
