— Аль, ты чё? Разборки, что ли, решила устроить? Давай не сейчас, — он лениво расстегнул пуговицы белой рубашки, и бросил её мне. — На, постирай. Испачкалась.
Машинально поймала рубашку. Шея его обнажилась, и я увидела не ней огромный засос. Нет, не засос, а засосище!
— Я не поняла, это что?!
— Где?
— У тебя на шее! Это засос?! — обошла кровать и встала рядом, повернув шею на свет.
Ну, так и есть!
— Да не, это комарики покусали, — Женя снова стал заниматься расстиланием кровати.
Сердце упало куда-то вниз. От боли стянуло лёгкие, но я должна была выяснить всё здесь и сейчас.
— Нет, подожди, — потянула я его за руку. — Ты не ляжешь со мной в одну постель, пока всё не объяснишь.
Мой взгляд упал на рубашку. Пока парень громко возмущался моим поведением, я разглядывала следы от красной помады.
— Женя, — горло сдавили подступившие слёзы. — Это помада.
— Ну да, — просто ответил он, глянув на ворот. — Чёрт, говорил я Светке, сотри губы свои красные. Нет, ведь...
— Какая ещё Светка? — слёзы градом лились из моих глаз, а руки, продолжавшие держать рубашку, мелко затряслись.
— Савченко. А чё, имеет значение какая Светка? — он уставился на меня, как будто мы говорили о том, какой шкаф лучше купить на дачу.
— Женя, ты мне...изменил?
— Ну, милая, не задавай глупые вопросы, если сама всё видишь. Уже не в первый раз, между прочим.
— Ч-ч-то? — прошептала еле-еле.
Рубашка вывалилась из рук на пол, и я осела без сил на кровать. Мне казалось ещё слово, и я потеряю сознание.
— Не знаю, как ты раньше не замечала. Я думал, ты знаешь, что я такой. Любвеобильный, так сказать.
Внезапно накатила такая злоба, что ещё немного и это чувство просто порвёт меня на мелкие кусочечки.
— Собирай вещи. И уходи. Я больше не желаю тебя знать.
Женя ухмыльнулся. Именно на это он и рассчитывал. Меня он выучил очень хорошо, и знал, как повернуть ситуацию так, чтобы я думала, что выгнала его сама. Я не заметила из-за слёз ухмылки и, собрав волю в кулак, ушла в кухню. Не хочу смотреть, как он собирает вещи.
Забралась на стул с ногами, размазываю слёзы по лицу. Как он мог так поступить со мной?
Мы три года вместе, и я не замечала всё это время, какую змею пригрела на груди... А мне говорили, и не раз, что музыкант меня не стоит, что он мот и повеса, к тому же гуляка, а я отказывалась верить — люблю, блин!
Сейчас, уже не знаю...Мне ужасно обидно, Женя меня просто трактором переехал. Я его сейчас ненавижу. Никогда не прощу, и как раньше относиться точно больше не смогу.
Хлопнула входная дверь. Вот и всё...закончилась наша горе-лавстори. Рухнула в рыданиях на руки. Взвыла от боли, раздирающей нутро. Господи, дай же сил мне это вынести!
7.Утром кое-как пошла на работу. Благо, сегодня была репетиция, где я не нужна особо, а потом — выходной. Я отработала, словно робот, и в надежде на то, что за день отдыха более-менее приду в себя, снова вернулась в одинокую, ставшую вдруг сиротливой квартиру. Увидела, что нет ни его ботинок, ни курток, ни рубашек в шкафу, опять принялась плакать. Когда же эта боль отступит?
***
Бутылка винца выпита полностью, я пьяненькая сидела на ковре и рыдала над полупустым флаконом одеколона, который Женя оставил на полке в прихожей, как мусор.
Я мазохистка — брызгала себя его духами и рыдала ещё громче. Он не вернётся... Никогда.
Где-то в сумке пиликал телефон. Кто-то звонил. Пусть звонят, я не хочу никого слышать... Второй звонок, третий. Да кто такой настырный, Господи?!
Рома?! Этому-то что надо от меня?
Собравшись немного, приняла звонок:
— Да.
— Привет, Аля, — сказал мужчина.
— Привет.
— Что у тебя с голосом? Ты плачешь?
— Ром, извини, но тебя это не касается. Ты что хотел?
— Женя просил меня передать тебе, что уехал в другой город и не вернётся. Не знаю, почему он не смог сказать об этом сам. Вы что — поссорились? Почему он уехал?
— Ясно, — голос сорвался.
Трубка выпала из рук...
— Аля? Аля! Ты где? — звала меня трубка, но я будто впала в прострацию и зависла, глядя в одну точку.
Спустя полчаса в дверь настойчиво постучали. Я все тридцать минут так и просидела на полу. Очнувшись, помотала головой — ну кого там ещё принесло? То звонят, то приходят — не дают человеку пострадать спокойно!
Пришлось вставать и открывать дверь.
— Роман? — моему удивлению не было предела.
Он что, по телефону не всё сказал, что аж прибежал сюда?
— Можно войти?
Я молча отступила от двери вглубь квартиры, пропуская мужчину.
— Ты чего приехал? Женьки нет... А, ну да, ты же знаешь... — язык начал конкретно заплетаться. — Тогда тем более не понимаю, что ты здесь забыл?
— Ты не отвечала по телефону, и я забеспокоился.
— О, Боже! Чертовски мило! — съязвила я. — Ну что, успокоился?
Мужчина внимательно окинул меня взглядом.
— Ты пьяная?
— А ты мне морали будешь за это читать? Восемнадцать давно есть!
— Аль, ну чего ты кусаешься? Я же из лучших побуждений. Подумал, вдруг тебе плохо.
— Нет, мне очень хорошо. Просто замечательно! Что–нибудь ещё?
Вот только его мне сейчас не хватало! Свалился на мою голову...
— Я знаю, что он тебя бросил, — сказал мужчина, наблюдая за моей реакцией.
Я молча опустила глаза, которые в очередной раз начал омывать океан солёных слёз. С ним я точно не хочу об этом говорить! Я начала вздымать плечи в подступающих рыданиях. Воронцов, заметив моё состояние, близкое к истерике, молча потолкал меня в кухню. Усадил на стул, принялся готовить чай и искать успокоительное. Хозяйничает, будто у себя дома. А мне всё равно. После его слов я опять впала в апатию и уныние. Молча стала пить налитый Романом чай.
— Если тебе тяжело — я готов выслушать. Что у вас произошло? — он сел рядом, заглядывая в глаза.
Не знаю, как и почему, но мужчина будто мне в чай ливанул сыворотки правды. Мой язык развязался, вываливая на Воронцова все мои последние беды как в театре, так и боль испытанного впервые предательства. Он будто бы попутчик в поезде — сел, рассказал, и оба забыли.
Когда я закончила, наконец, говорить, Роман провёл рукой по моей щеке:
— Бедная, тяжело тебе сейчас. Предательство — всегда больно.
