Разморенная вином мать тоже закрыла глаза. Она тяжело дышала, приоткрыв чувственные губы и прислонившись к плечу Жака Трипе. Теперь они были друзьями. Живя в одной комнате, долго не повраждуешь. С жаром таращась на нее глупыми зелеными глазами, Жак Трипе слушал ее дыхание и водил рукой по ноге под юбками. «Болван рыжий», – подумал Джулиус.
Он зевнул, потянулся и, придвинувшись поближе к матери, от которой шло такое приятное тепло, положил голову ей на колени. Она улыбнулась во сне и вздохнула. Жак Трипе продолжал ее поглаживать, краем глаза наблюдая за неподвижно лежащим Полем Леви. Тот спал, спрятав лицо в ладонях, едва заметно дыша, блуждая в своем заветном городе.
Дни тянулись бесконечной, унылой чередой. По утрам в январе было так холодно, что стоять в очереди стало пыткой.
По-прежнему грохотали пушки, на беззащитных горожан сыпались снаряды; попытки гарнизона прорвать осаду продолжались, но ни к чему не приводили – солдаты возвращались израненные, окровавленные, утратившие веру и отвагу. Строго отмеряемые пайки были почти несъедобны, как и жесткая конина и черный хлеб; вскоре в городе не осталось даже крыс.
Это было начало конца. В умах поселилась мысль о неизбежной и полной капитуляции. Поль Леви стоял на часах на улице Отёй, сжав штык и низко опустив голову. Он не спал уже сутки, и единственной его мыслью, единственным желанием было лечь куда угодно, хоть в канаву, и уснуть. Ноги его в промокших ботинках заледенели так, что он их не чувствовал, пальцы на руках казались чужими – просто кости, покрытые посиневшей кожей. Поль Леви больше не был чародеем, что вызывал к жизни музыку и предавался мечтам, у него не осталось ни чувств, ни воли, не было даже сил поднять голову, хотя над ним то и дело со свистом пролетали прусские снаряды. Ему хотелось спать и отогреться рядом с женой, чтобы она обняла его, а он бы склонил голову ей на грудь. Он хотел уснуть и забыться.
В комнатушке на рю де Пти-Шанс Луиза Блансар готовила ужин. Она четыре часа простояла у мясной лавки, а когда подошла ее очередь, дверь захлопнулись у нее перед носом, и часовой с лицом, похожим на застывшую маску, сказал, что пайки закончились.
– Но у нас дома нет ничего съестного, – молила она, хватая его за руку. – Что мы будем есть? У меня ребенок голодный.
– Сожалею, – ответил солдат, отталкивая ее. – Я тут не виноват.
Накинув на голову шаль, она поднялась в холодную комнату на седьмом этаже. Огонь в камине не горел; по стене у окна стекали капли воды. В старой бутылке одиноко тлел огарок.
Жак Трипе сидел на коленях возле камина, пытаясь разжечь огонь из трех веток.
– У крестьянина взял, который за воротами промышляет, – пояснил он. – Сырые, тепла особо не будет. Еда есть?
– Лавку закрыли, – ответила мать. – Винный суп придется варить, надо же чем-то желудок наполнить.
Исхудавший Джулиус зыркнул на нее из угла.
– Не люблю винный суп, – сердито выпалил он. – У меня от него живот болит. Он теперь все время болит.
– Больше нет ничего, – ответила мать. – Придется есть суп. Он же вкусный и согревает.
Мальчик заплакал, украдкой смахивая катившиеся по щекам слезы. Плакать было стыдно. Он не знал, что это были слезы изнеможения. Джулиус сунул пальцы в рот. Вот ногти – те вкусные.
– Супа поешь, лучше станет, – пообещала мать.
Жаку наконец удалось разжечь огонь. Мать поставила на ветки кастрюлю и принялась медленно помешивать водянистую массу.
Джулиус осилил только полмиски. У него закружилась голова и заболел живот.
– От дедушкиного вина было хорошо, – заныл он. – Почему от этого так плохо?
– Потому что в животе пусто, – рассмеялся Жак Трипе. – Вино в голову ударяет. Но это и хорошо, так голода не помнишь.
Он и мать съели по две миски и не отказались бы от добавки. Они улыбались друг другу. Жак Трипе все время смеялся. Он тяжело дышал, будто ему жарко, и даже расстегнул блузу.
– Ты ж знаешь, чего я хочу, – сказал он матери. – И ты тоже хочешь. Уж я вижу, не отвергай меня.
Мать скорчила ему гримасу:
– А что, если отвергну? Ты всего лишь большой приставучий мальчишка.
Он погрозил ей пальцем, глупо улыбаясь.
– А в прошлый раз ты так не считала, – заметил он. – И меня по-другому называла. Тебе понравилось, я знаю.
– Закрой свой глупый рот, – ответила мать.
Джулиус потер рукой живот.
– Иди погуляй. От свежего воздуха полегчает, – сказала мать.
Джулиус вышел из комнаты. У лестницы он снова тихонько заплакал. Не смог удержаться. Этот ужасный винный суп. Вскоре стало легче, но голова еще болела. На улице стоял колючий холод. Может, если идти быстро, голова пройдет? Джулиус двинулся вперед по лабиринту улочек, не задумываясь, куда идет. Ну и холод! Он потопал на месте, покусывая пальцы. Нет, ходьба не согревала. Зайти бы куда-нибудь в тепло. Вскоре он дошел до какой-то площади, со всех сторон окруженной домами. Тут было довольно тихо, в лицо не била ледяная крупа. Какой-то человек стучал в дверь одного из домов. Дверь отворилась, человек зашел внутрь. Потом к двери подошли еще двое, их тоже впустили. Следом появился белобородый старик, за ним мужчина помоложе, потом еще один. Женщина с ребенком на руках. Джулиуса это озадачило.
«Неужели они все там живут? – подумал он. – Может, там еду раздают?»
Он подошел и постучал. Дверь приоткрылась – из проема на него смотрело бледное лицо мужчины с темными глазами и длинной, до груди, черной бородой. Глаза его улыбались. Дверь полностью открылась, и Джулиус вошел в коридор с каменным полом. На макушке у бородача была странная шапочка.
– Служба как раз начинается, – сказал он. – Вон в ту дальнюю дверь заходи, там синагога.
Джулиус послушался, ему было любопытно, что здесь происходит. Он толкнул дверь и вошел в церковь. По крайней мере, сначала он подумал, что это обычная церковь, но вскоре почувствовал, что атмосфера здесь какая-то другая, более дружелюбная и почти семейная, словно это – место встречи давних друзей.
По залу тянулись ряды скамей, как в обычной церкви; там и тут стояли и сидели мужчины. Они жали друг другу руки, улыбались, разговаривали вполголоса. Лица их были ему странно знакомы, как будто он всех давным-давно знал. Они тоже ему улыбались, они всё понимали. Сначала ему показалось, что женщин в зале нет, но потом он огляделся и увидел, что они сидят поодаль, будто не ровня мужчинам.
Джулиус одобрительно улыбнулся. Да-да, правильно, так и должно быть. Конечно не ровня.
Он прислонился к скамье, пытаясь разобрать доносившиеся до него обрывки фраз. Двое мужчин говорили на каком-то языке, не похожем на французский, но отчего-то знакомом. Он понимал слова, они были частью его самого, имели какое-то отношение к его жизни.
В храме было тихо и просто. Ни разноцветных скульптур святых, ни распятия, ни особого убранства. Все стены одного цвета, крыша в виде купола, сверху две галереи. На месте алтаря – черные дверцы[12], а перед ними – подсвечник на семь свечей.
