Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
— Кротов, что ли? — Варя цокнула языком и махнула рукой. — Ой, перестань. Смешно даже. Кому он только не обещал.
— Никому, — Ника сильно замотала головой. — Он вызывал меня, ты знаешь. Мы два часа говорили, как дальше с проектом, кому что отдать, все обсудили тогда. Сказал: только вы, Вероника Анатольевна, достойны...
— А я, значит, недостойна? — усмехнулась Варя.
Ника молчала, по ее щекам быстро-быстро катились слезы. Сначала она не вытирала их, но слез становилось все больше, прозрачные, крупные, летели вниз ко всем чертям. Подбородок, такой мокрый подбородок — почему-то там она ловила их, смахивала.
— Варя, — сквозь эти слезы и ладони выдохнула вдруг Ника. — Ты с ним... с этим уродом, да?
Закружился, завертелся лиловый шар с серебряной посыпкой. Варя горестно качнула головой, и в глазах ее тоже качнулись слезы, слезы — это же заразно.
— Ты совсем, что ли? Шарики за ролики... или это 38 и 9 твои?
Так и плакали потом в разные стороны. В огромных чернильных окнах валил снег.
Варя незаметно взглянула на часы-кулон, произнесла медленно:
— Представляешь, я, когда сейчас к тебе ехала, думала, отмечать будем. Так бежала, дура...
Ника зарыдала в голос: “Варя, прости”, — сорвалась с дивана, полетели на пол похотливые пастушки и лососевые амуры. Варя с готовностью потянулась навстречу.
Потом всхлипывали друг другу сокровенное: думала, свобода, сама решения принимать, от кретинов не зависеть, плюс двадцатка к окладу, на дороге не валяется — у тебя хоть дети, муж вон в Липецке, девятый год на квартирах живу, а сначала вообще по общагам, даже с температурой в гости, пригласил бы кто, да твой, твой проект, только мне теперь за него по шее получать, на вот салфетку.
Запивали все горячим чаем. Ника, подняв с пола подушку, устроилась у Вари на коленях. Молча содрогалась всем телом, уже успокаиваясь. Странный сквозной ужас под ложечкой, мятный, от которого задохнулась полчаса назад, напомнил, как уходила от нее пятилетней мама в Боткинской. Вокруг все говорили: “Нельзя плакать, стыдно” — почему нельзя-то? — а мама все уходит и уходит по коридору. Запах хлорки и запеканки творожной, “укольчики, укольчики, готовимся”, шлепок отгоняет боль, “сейчас поспишь”, последний раз ресницы тяжелые приоткрыть — кто-то утенка положил у лица: не плачь, девочка. Пластмассового.
Варя, качая головой, гладила Нику по теплым волосам, проверила мимолетно, нет ли грязи под ногтями от кухонной возни; урчал кот, бликовал кулон на груди.
— Мама после сорока вдруг обнаружила, что меняется, ну, внутри, — заговорила, поднимаясь, Ника. — С каждым годом все терпимее и добрее. Спокойнее. Что-то такое я начала чувствовать в себе год назад. Какие-то зачатки этих превращений. Варь, да я не про сегодня. Просто думаю: если все так, что же тогда с нами будет к шестидесяти?
Варя оживленно плеснула себе в кружку остатки водки и подцепила на вилку кусок вареной курицы, который не доела Ника. Аккуратно сняла с него студенистую кожицу.
— А это кому? — Ника ткнула в кожицу на блюдце.
— Поделитесь, — хихикнула Варя в сторону кота, затараторила потом: — Я понимаю, о чем ты. У всех так. Это называется мудрость... ну, или растущее безразличие к миру. Одно и то же. В шестьдесят мы станем идеальными, снисходительными к придуркам, будем всех прощать, голубые волосы, твидовые юбки с запáхом... благородно.
Водка в поднятой руке бодрила.
— С нетерпением жду лучших лет нашей жизни! Твое здоровье, Светлый!
Кот прыгнул Нике на колени, замер, приноравливаясь, и через мгновение свернулся там большим серым калачом. Ника задумчиво смотрела на Варю:
— Тогда откуда на улицах так много злых старух?
Они смеялись и смеялись, кружился лиловый шар, и, конечно, уже могли бы и остановиться, кот-калач недовольно приоткрыл желтый глаз, — но останавливаться не хотелось: после всех этих пролитых слез так хорошо было смеяться вместе.
А на груди кармашек прозрачный
На большой чугунной сковороде потрескивали золотистые кусочки муксуна. Перевернув рыбу, Рогова следила из окна кухни, как отходит от причала белая “Ракета” в город. Дом стоял на высоком берегу Лены у самого подножия величественной сопки — тайга да вода на десятки километров вокруг. “Надо бы поторапливаться с рыбой: еще огород поливать, допоздна провожусь”, — Вера Рогова гордилась огромным хозяйством и своим положением королевы угольного поселка.
С первым мужем она развелась в 74-м, пять лет уже. “Пьянь оголтелая”, — сморщилась Вера. Осталась одна с дочкой, работала в нефтегазоразведочной экспедиции бухгалтером, пока не приметил ее там председатель поселкового совета Виктор Колмогоров. В поселке судачили, что ухаживать он начал еще при живой жене — та лежала парализованная уже три года и все никак не умирала. Даже двое ее сыновей вздохнули с облегчением, когда наконец-то вынесли из дома пухлый серый тюк с материными вещами и ее кровать с вислой панцирной сеткой, на железных спинках которой покачивались пыльные занавесочки в ришелье. Они расписались с Колмогоровым через пять месяцев после похорон, ничего не отмечали, так, дома выпили на пару. Вера сделалась хозяйкой в светлом доме на берегу у самой горы, шесть комнат — закаты, восходы во всех окнах. С работы она уволилась — иначе как за всем поспеть?
В дверь позвонили. Вера чертыхнулась, сдвинула сковороду с горелки, тоскливо взглянула на таз с сырой рыбой (мужу рыбаки мешками носят!) и пошла открывать. Соседка Нина уже сходила с крыльца — передумала, что ли? На звук двери обернулась, шагнула назад. Высокая, загорелая, белый сатиновый сарафан в цветах: ну как хорошо, здоровенные яркие маки, а колокольчики еле-еле. Как обычно, глаза летели впереди нее. Огромные, тревожные. Где она такой сарафан взяла — их точно не было ни в универмаге, ни на складе. Японский, поди... Рогова оперлась о косяк плечом, отрезая бывшей подруге путь в дом, неторопливо вытирала руки о фартук. Усмехалась молча, только брови чуть вверх: чего надо-то?
Зеленый цвет больших Нининых глаз был обычным: ни сочной зелени майской опушки, ни холодочка огурцов малосольных. Какой-то горошек венгерский из заказов, болотинка со ржавыми крапушками. И форма глупая, чуть навыкате. Ресниц кот наплакал. Короткая стрижка под мальчика, так не идущая к ее уже поплывшим линиям, делала глаза еще больше.
“Во обкорналась-то, гусик щипаный”, — хмыкнула про себя Вера. Все поселковые у Светки в бане стригутся и завивку делают, дома хной сами, раз в месяц, щеткой зубной — нормально получается, а эта все с журналами к пионервожатой бегает: “сассон”, “гарсон”.
— Вер, вчера девочки наши в огороде у Майки Калугиной играли, — Нина то смотрела вдаль на реку слезящимися глазами — плачет, что ли, — то взглядывала коротко Вере в глаза. — Одеколон потом у них пропал. У теплицы стоял, от мошкары.
Вера молча разглядывала незваную гостью: надо же, халат линялый переодела, ко мне шла, а то я не знаю, в чем она в огороде ходит, и босоножки, батюшки. Поправилась Нинка, хорошо ей, ключицы больше не торчат, а куда от пельменей и пирогов с рыбой денешься, от булочек с брусникой. Север... нет здесь худышек после сорока, если только не больная. А вот ноги так и остались... длиннющие, стройные. Из-под сарафана торчали блестящие узкие икры. Рогова увидела, как Нинина рука задумалась над торчащей из шва ниточкой, теребила ее: оторвать — не оторвать. Чего же она так дергается-то?
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 63
