У доктора Хардена позиция была такая, что произошла страшная путаница, и он не знает, как ему быть теперь — видит Бог, уж лучше бы правда мертвым.
У Талии: она посмотрела Калифорнию в путеводителе, климат прелестный, и Косгроув идет по тропинке ужинать.
Я же заявил, что нет такого тугого узла, чтобы не было выхода из лабиринта, и продолжал громоздить обломки метафор, пока все не запуталось еще больше, чем вначале.
Косгроув Харден потребовал, чтобы мы взяли по экземпляру «Аристократии иного мира» и обсудили написанное. Его дядя сказал, что от вида книги его стошнит. Талия предложила всем вместе поехать в Калифорнию и решить вопрос там.
Я раздал четыре экземпляра. Доктор Харден закрыл глаза и застонал. Талия раскрыла книгу на заднем форзаце и стала рисовать райские бунгало с молодой женой, стоящей в дверях. Младший Харден возбужденно искал страницу 226.
— Ну вот оно! — крикнул он. — Напротив «фотографии Косгроува Хардена с маленькой родинкой над левым глазом перед тем, как он отплыл за океан», читаем следующее: «Эта родинка всегда огорчала Косгроува. Ему казалось, что все тела должны быть совершенны, и этот изъян силой природы должен быть убран». Хм, у меня нет родинки.
Доктор Харден согласился.
— Возможно, это дефект негатива.
— Святые угодники! Если бы на негатив не попала моя левая нога, я бы тосковал по ней всю книгу — и мне ее прицепили бы в главе двадцать девятой.
— Послушайте! — вмешался я. — Нельзя ли нам достичь какого-то компромисса? Никто не знает, что вы в городе. Нельзя ли…
Молодой Харден сердито уставился на меня.
— Я еще не начал. Я еще не дошел до охлаждения Талии ко мне.
— Охлаждения! — возмутился доктор Харден. — Да я вообще не уделил ей внимания. Она меня не переносит. Она…
Косгроув едко рассмеялся.
— Ты себе льстишь. Я что же — ревную к твоим седым бакенбардам? Я говорю об ее охлаждении ко мне из-за этих описаний меня в книжонке.
Талия взволнованно наклонилась к нам.
— Мое чувство к тебе никогда не остывало, Косгроув, — никогда.
— Брось, Талия, — несколько сварливо возразил Косгроув. — Не могло не остыть. Да вот же на двести двадцать третьей странице. Как можно любить мужчину в развевающемся исподнем? Прозрачном при этом.
— Я горевала, Косгроув. То есть горевала бы, если бы поверила, но я не поверила.
— И не охладела? — В его тоне слышалось разочарование.
— Нет, Косгроув.
— Так, — с досадой сказал он. — Как политик я погублен — то есть, если бы захотел пойти в политику, я никогда не стану президентом. Я даже не призрак демократический. Я медиумический парвеню.
С видом глубочайшего уныния доктор Харден зарылся лицом в ладони.
Я в отчаянии бросился объяснять и заговорил так громко, что Косгроув умолк и стал слушать.
— Если согласитесь уехать на десять лет, я гарантирую вам десять тысяч в год!
Талия захлопала в ладоши, и Косгроув, взглянув на нее искоса, впервые проявил подобие интереса.
— А когда закончатся десять лет?
— А-а, — оптимистически ответил я, — доктор Харден может… он может…
— Договаривайте, — мрачно подхватил доктор. — Могу умереть. Искренне на это надеюсь.
— …и вы сможете вернуться уже под своим именем, — бездушно продолжал я. — А мы откажемся от повторных изданий книги.
— Хм. А если он за десять лет не умрет? — подозрительно осведомился племянник.
— Нет, я умру, — поспешил уверить его доктор. — Пусть это тебя не беспокоит.
— Откуда ты знаешь, что умрешь?
— Откуда люди знают, что умрут? Это в природе человека.
Косгроув посмотрел на него кисло.
— Юмор в этом обсуждении неуместен. Если ты честно даешь согласие умереть, без всяких мысленных оговорок…
Доктор мрачно кивнул.
— Это будет несложно. С деньгами, которые у меня остались, я за это время умру с голоду.
— Это меня устроит. Только, ради бога, сам озаботься похоронами. Не лежи здесь в доме мертвым, не жди, что я приеду этим заниматься.
Доктор как будто немного обиделся, но до сих пор молчавшая Талия тут вдруг насторожилась:
— Вы ничего там не слышите?
Я-то уже слышал — то есть краем уха улавливал какой-то ропот; ропот потихоньку усиливался, мешаясь со звуком множества шагов.
— Слышу, — сказал я, — странно…
Я не договорил: ропот перерос в скандирование, дверь распахнулась, и в комнату влетела служанка с выпученными глазами.
— Доктор Харден! Доктор Харден! — в ужасе закричала она. — Там толпа, миллион человек, идут по дороге к дому. Будут на веранде через…
Усилившийся шум свидетельствовал, что они уже там. Я вскочил.
— Спрячьте племянника! — крикнул я.
Тряся бородой, с расширенными слезящимися глазами доктор Харден слабой рукой схватил племянника за локоть.
— Что такое? — спросил он дрожащим голосом.
— Не знаю. Ведите его немедленно на чердак, засыпьте листьями, спрячьте под кровать.
С этими словами я вышел, оставив всех троих в панике и недоумении. Я выбежал через холл на веранду — и, надо сказать, вовремя.
Веранда была полна народу — молодые люди в клетчатых костюмах и мягких шляпах, старики в котелках, с обтрепанными манжетами, они теснились, толкались, каждый делал мне знаки и звал меня, стараясь перекричать остальных. Единственное, что их роднило — карандаш в правой руке и блокнот в левой — зловеще открытый блокнот, девственно чистый.
За ними на лужайке — толпа побольше: мясники и булочники в фартуках, толстые женщины со скрещенными на груди руками, тощие женщины с грязными детьми на руках, горластые мальчики, лающие собаки, жуткие девочки — эти подпрыгивали, вопили и хлопали в ладоши. За ними во внешнем кольце окружения — городские старики, беззубые, мутноглазые, щекотали бородами набалдашники своих тростей. За ними закатное солнце лило кровавый страшный свет на триста колышущихся плеч.
Толпа встретила меня гвалтом, вслед за этим наступила тишина, затишье, полное глубокого значения. Затишье разродилось десятком голосов. Мужчины с записными книжками в шеренге передо мной:
— Дженкинс, «Толидо блейд»!
— Харлан, «Цинциннати ньюз»!
— Макгрудер, «Дейтон таймс»!
— Кори, «Зензевилл рипабликан»!
— Джордан, «Кливленд плейн дилер»!
— Кармайкл, «Колумбус ньюз»!
— Мартин, «Лайма геральд»!
— Райан, «Акрон уорлд»!
Это была фантасмагория — словно взбесилась какая-то карта Огайо, перепутались мили, города устроили чехарду. В голове у меня помутилось.
