«…Опаснее всего, когда движение духов, вызывающее помутнение рассудка, становится непрерывным и бурным. Тогда оно обретает способность отворять в материи мозга все новые и новые поры, служа тем самым как бы материальным основанием бессвязных мыслей, порывистых жестов и беспрерывного словоизвержения.
Если до обострения мир больного был влажным, тяжелым и холодным, то теперь он делается сух и воспламенен, он состоит из ярости и страха одновременно; это мир недоступного чувствам, но всюду проявляющегося жара, потому он безводен и хрупок. Однако же, если будет на то воля Аллаха, всегда готов смягчиться под действием влаги и свежести».
Книга о неистовстве и слабостиОни обнялись сразу, у Кёсем больше не было сил выносить разлуку, но обнялись все втроем – только так и можно было на глазах подсматривающего дворца. Кёсем, Башар, Доган. По крайней мере, так все думают. Султанша, ее подруга детства, и муж этой подруги, который заодно и сам друг детства, времени невинности… Сейчас он вместе со своим братом высоко поднялся, кому надо – тот знает, о чем речь, а остальным и знать излишне. Столь большую силу набрал их клан, что вот одного из младших сыновей сегодня привезли во дворец, чтобы рос и обучался он вместе с юными шахзаде среди тех немногих, в которых наследники престола на всю жизнь приучаются видеть скорее друзей, чем слуг. Завидная доля, что и говорить.
Этого младшего сына сейчас нет здесь, хотя он во дворце. Но давно прошли времена, когда Кёсем могла, не вызывая никаких подозрений, приласкать маленького ребенка своей подруги. Теперь он уже подросток, шахзаде с ним общаться пристало, но здесь им всем быть не по чину.
Это рвет Кёсем сердце. Она чуть ли не стыдилась признаться себе в этом, но по Тургаю за время разлуки тосковала больше, чем по отцу его Карталу. Тому, который сейчас надежно скрыт под личиной своего брата-близнеца.
Пальцы Башар, тоже не размыкающей объятий, предупреждающе сказали: «Довольно!» Это было не просто прикосновение, а безмолвный язык, понятный им обеим с тех пор, как они, юные гёзде, проходили обучение у «бабушки Сафие». Кёсем с благодарностью погладила подругу по плечу.
– Хватит… – Она с трудом сумела отстраниться. – А то сейчас ревнители дворцового церемониала невесть что подумают.
Все трое вымученно улыбнулись. Они открыто стояли посреди ухоженной лужайки, даже не зашли в беседку, где были загодя постелены ковры, потому что беседка эта слишком близка к окаймляющим этот участок дворцового сада кустам, у кустов же есть уши. Глаза у них тем более есть, ну так пусть смотрят. Все равно церемониал нарушен очень сильно – но Кёсем-хасеки может себе такое позволить.
– Пусть думают что хотят, – хрипло произнес Картал. – Здоровье султана важнее.
– Это так, – вздохнула Кёсем. – Жаль, что Халиме-султан сейчас не с нами, но она вскоре подойдет.
Последовал знак в сторону солнечных часов, столбик которых высился в самом центре лужайки. Острая полоса тени как раз подползала к выложенному красным гравием знаку киблы[2].
– Сколько у нас времени? – быстро спросила Башар.
– Около получаса. Раньше не управится.
Вопрос о здоровье султана нельзя обсуждать без его матери, но так уж вышло – о, чистая случайность, правоверные! – что почтенная валиде сейчас в бане. Ее, разумеется, сразу известили, но прервать банную церемонию так просто нельзя, да и соорудить прическу, а потом облачиться в то одеяние, которое подобает матери султана, – дело долгое. А на что-то более простое Халиме не согласна, она не Кёсем.
Но раз уж привезены во дворец искуснейшие лекари, целых двое, то отчего бы им и в самом деле не приступить к осмотру больного султана сразу? Да, отчего бы? Доложат о результатах они, понятно, уже при валиде-султан. А то, что происходит сейчас, – это… да ничего, собственно, не происходит: собрались вместе друзья детства, друг другу и султану, немногие среди тех, кого он еще узнает. Стоят посреди сада, видимые со всех сторон, негромко беседуют, ожидают прихода валиде.
Они невольно снова посмотрели на росчерк тени.
– Будь во дворце иные часы, кроме солнечных… – вздохнула Башар.
– Сейчас есть.
– Знаю. Но если бы одного султана за два года до тысячелетия Хиджры не одолел приступ праведности…
Из всех них в ту пору только Картал был рожден на свет, да и то пребывал в бессмысленном младенчестве. Но никому не требовалось объяснять, что это значит.
Девятьсот девяносто восьмой год Хиджры, от рождества пророка Исы, которого христиане почитают сыном Аллаха, – тысяча пятьсот девяностый. Тридцать три года назад. Шестнадцатый год царствования султана Мурада, третьего этого имени, мужа «бабушки Сафие», – пусть ему слегка икнется сейчас, где бы он ни был, под сенью райских садов или на ложе огня, что скорее.
Были во дворце Топкапы часы с гирями и маятником, как не быть. Гяурской работы, потому что, так уж вышло, отстали правоверные от неверных в искусстве механики. Но время они показывали точно, во всяком случае, куда точнее, чем солнечные.
Ну да, кроме циферблата и стрелок имелись на них фигурки, оживавшие каждый час, даже не человеческие: павлин хвост распускал, дракон скалил пасть, птица феникс скрывалась за завесой пламени, хитроумно составленной из вырезных позолоченных фестонов. И никому это не мешало – до той поры, когда султан Мурад, третий своего имени, вдруг решил вспомнить, что по установлению Пророка (мир ему!) запрещено изображать живую тварь. Оно и вправду запрещено, но с тех времен, как Сулейман Великолепный пожелал иметь во дворце портрет роксоланки Хюррем, владычицы своего сердца, на этот запрет было принято смотреть сквозь пальцы. Иному ревнителю благочестия прямо говорили: «Ты что, блистательней самого Сулеймана?»
