— Ну, будет-будет, — засуетился Борис, пытаясь как-то обнять Еву, успокоить, утешить.
Он делал это со всей той нежностью, на которую был способен. Большой, даже чуть грузный человек. Со всей возможной для него нежностью… Ева ощутила на плече тяжесть, на миг ей показалось, что ее что-то сдавливает, закрывает, лишает воздуха, в нос ударил знакомый горьковатый запах его тела… И она зарыдала навзрыд.
— Я умру… Я умру! — кричала Ева, не помня себя и бессильно толкая Бориса.
У нее начался приступ самой настоящей паники.
— Миша, на Каменный остров, — бросил Борис водителю и снова принялся, как ему казалось, утешать Еву: — Ну ничего, ничего. Лиха беда… Все пройдет. Все наладится.
И с каждым его словом Еве становилось все хуже и хуже.
Душа как птенец. Приходя в этот мир, она смотрит на него из родительского гнезда. Она может петь и веселиться, беззаботно глядеть вокруг, наслаждаясь прекрасными видами. Наивность ребенка — это счастье души. Но проходит время, человек становится старше, и наступает момент, когда кто-то выталкивает его душу из «гнезда». Но речь не идет о родительском доме, речь идет о том доме, что вырос внутри самого человека.
Этот внутренний дом человека, этот внутренний уклад его жизни — его картина мира, его представления о мире, его представления о самом себе. Это его мечты, надежды, желания. И этот дом рушится. Оказывается, что жизнь другая. В ней никому нет дела ни до твоих надежд, ни до твоих желаний. Никому. В ней и до тебя-то никому нет никакого дела, потому как каждый занят только своими надеждами и желаниями. Каждый занят только собой.
И разверзается бездна, и душу охватывает ужас. Чтобы ты смог взлететь, ты должен начать падать. Ты должен увидеть дно своей жизни, чтобы внутри тебя родилась потребность взмыть вверх. И потому душа, сама того не понимая, ищет то самое дно, ту крайнюю степень падения, без которой ее истинный, исполненный силы полет невозможен. Она бросается вниз, она готова разбиться и погибнуть… Это мнимое стремление к смерти на самом деле — стремление к истинной жизни. Но если бы она это знала, она бы не бросилась вниз…
На Каменном остро у Бориса дом. Большой, просторный особняк. Старинный, но отреставрированный, перестроенный. Просторные комнаты, больше похожие на залы. Предметы искусства, выполняющие роль декоративных изделий.
Ева оказалась здесь впервые. Да, конечно, она знала про этот дом Бориса и раньше. Но всякий раз отказывалась от предложения «прийти в гости». Ей казалось, что в самом этом предложении есть что-то интимное. А она не могла себе представить, что у них с Борисом может что-то быть.
А теперь она поехала сюда без всяких разговоров. Ее больше ничего не пугало. Ничто ей больше не казалось зазорным, неправильным или ошибочным. Да и о чем можно так думать, если все в этом мире для тебя потеряло смысл? Что можно считать зазорным или ошибочным, если сама жизнь кажется тебе бессмысленной, лишенной какой-либо цели, пустой. Одной большой ошибкой…
Борис ввел Еву в свой дом.
— Проходи, располагайся, чувствуй себя как дома… — радушно сказал он.
Ева прошла в гостиную, которая отделялась стеклянными дверями от просторной столовой, а та, в свою очередь, такими же дверями — от огромной кухни. Оглядевшись, Ева села в мягкое кожаное кресло и бесцельно уставилась в окно. Рядом на журнальном столике стояла хрустальная ваза с большими зелеными, идеально правильными, словно искусственными яблоками. Ева было потянулась к ним, но остановилась… Ей ничего не хотелось. Ей все казалось каким-то пресным и странным, как во сне или под наркозом.
Зеленые деревья гнулись на ветру. Тучи собирались в большие тяжелые стаи, отражаясь в водах реки своей свинцовой мощью.
— Большой дом, — констатировала Ева. — Ты, наверно, чувствуешь себя в нем очень одиноко.
Борис молча снял пиджак и повесил его на специальные плечики в прихожей. Вопрос Евы повис в воздухе. Борис прошел сквозь столовую в кухню, остановился у барной стойки и налил себе коньяк.
Потом сквозь череду стекол он посмотрел на сидящую в гостиной Еву. Посмотрел и замешкался. Он словно спрашивал себя: «Что я делаю?.. Что-то неправильно… Что-то не так…» Спрашивал и не находил ответа. Он привез Еву к себе. Женщину, с которой он не виделся почти целый год. Но о которой думал каждый день этого бесконечно длинного года. Страдал и мучился, ревновал ее к другой работе, к другим интересам, к другому мужчине, наконец. К ненавистному, презираемому им Глебу, который, как казалось Борису, не стоит и одного ноготочка, и одной слезинки Евы.
Борис достал из холодильника лед, насыпал его в бокал, а затем почти до краев налил мартини.
«Ты чувствуешь себя одиноким, — эти слова Евы звенели в его голове надрывным эхом. — Ты чувствуешь себя одиноким…»
— Ева, я чувствую себя одиноким с того самого момента, когда впервые тебя увидел, — сказал он, подходя к Еве и передавая ей бокал с мартини. — Не знаю, веришь ли ты в любовь с первого взгляда, но со мной было именно так. Тебя взяли на работу, но меня тогда не было. Помнишь? Я как раз был в Нью-Йорке, а когда вернулся, увидел тебя в офисе.
Ева сделала глоток холодного, буквально обжигающего холодом мартини, и рассмеялась:
— Увидел, значит, и сразу влюбился… — ее слова прозвучали с иронией, которой Борис, наверное, совсем не заслуживал, но Ева ничего не могла с собой поделать.
— Глупо, правда? — Борис совсем не обиделся. Ему было горько, но он не обиделся. -
Я понимаю. Но что поделаешь? Сердцу не прикажешь.
— Это правда, сердцу не прикажешь… — Ева смягчилась, ей стало стыдно, и, чтобы не показать этого, отвернулась к окну. — Я понимаю.
— Это было ужасно, — Борис продолжал все так же стоять посреди комнаты, чуть растерянный, ссутулившийся. — Получалось, что я начальник, а ты — сотрудник. Как роли в спектакле, понимаешь? Ты смотрела на меня такими глазами — мол, да, Борис Иванович, хорошо, Борис Иванович, вынуждена с вами не согласиться, Борис Иванович. Не знаю, как объяснить… Это как в клетке. Как в западне. Словно стеклянная перегородка — все видно, а не дотронуться, не прикоснуться. Как сказать, что я люблю, что я больше думать ни о чем не могу? Как?
Ева старалась не смотреть на Бориса. С ней происходило что-то странное, необъяснимое. «Это как в клетке. Как в западне. Словно стеклянная перегородка — все видно, а не дотронуться, не прикоснуться», — Борис слово в слово повторял то, что думала Ева, глядя весь последний год на Глеба. Нет, конечно, она могла к нему прикоснуться. Но только к телу, не к душе. К оболочке, но не к сущности. Но любила она сущность. Сущность… Или ей это только казалось?..
Борис как-то странно качнулся, а потом, словно набравшись недостающей решимости, сел в кресло. Сел на самый край, преодолевая внутреннюю неловкость. От напряжения у него даже подрагивали руки. Чтобы чем-то их занять, он взял из вазы яблоко и начал чистить его специальным серебряным ножом. Машинально, как автомат по чистке яблок. Один круг, другой, третий…
