Книга Молния [ = Покровитель ] - Дин Кунц

В безветрии ночи дождь прямыми струями падал на город, и каждая капля была неимоверно тяжелой. Дождь громко барабанил по крыше и переднему стеклу небольшого черного автомобиля.

В час ночи в этот вторник в конце марта улицы, поливаемые дождем и затопленные на некоторых перекрестках, были пустынными, за исключением военных машин. Штефан избрал окружной путь до Института, чтобы избежать известных ему контрольно-пропускных пунктов, но боялся натолкнуться на вновь выставленные заставы. Его документы были в порядке, а недавно оформленное разрешение избавляло его от соблюдения нового комендантского часа. Тем не менее он не мог допустить обыска машины, где в чемодане на заднем сиденье были сложены медный провод, детонаторы и пластиковая взрывчатка, на которые у него не было официального разрешения.

От дыхания запотело стекло, дождь мешал разглядеть смутные очертания призрачных улиц, изношенные щетки плохо сгоняли воду, а затемненные фары ограничивали поле зрения, и он чуть не пропустил узкую мощенную камнем улочку, что была позади Института. Машина резко, с визгом шин, обогнула угол, и ее слегка занесло на скользких булыжниках.

Штефан остановился в темноте неподалеку от заднего входа, вышел из машины и взял чемодан с сиденья. Институт помещался в неприметном четырехэтажном кирпичном здании с толстыми решетками на окнах. На всем вокруг лежал мрачный отпечаток, хотя трудно было подозревать, что здание хранит секреты, которые в корне изменят мир. Металлическая дверь на скрытых укрепленных петлях была покрашена в черный цвет. Он нажал кнопку, услыхал звонок внутри и, нервничая, стал ждать ответа.

На нем были резиновые сапоги и плащ с поднятым воротником, но он был без шляпы и зонта. Холодный дождь стекал по мокрым прилипшим волосам и проникал за шиворот.

Дрожа, он взглянул на узкую щель окна в стене рядом с дверью. Это была прорезь шириной пятнадцать и высотой тридцать сантиметров, закрытая зеркальным стеклом, прозрачным изнутри.

Он терпеливо слушал, как дождь стучит по крыше машины, хлещет по лужам и булькает, стекая ручьями в ближайший сток. С холодным бормотанием дождевые струи шевелили листья платанов у обочины.

Над дверью зажегся свет. Желтое сияние под цилиндрическим абажуром было сконцентрировано и направлено прямо вниз на него.

Штефан улыбнулся зеркальному окну и за ним дежурному, которого он не видел.

Свет наверху погас, лязгнули отпираемые засовы, и дверь распахнулась внутрь. Он знал дежурного: Виктор, как там его, тучный человек лет пятидесяти с коротко подстриженными седыми волосами и очками в металлической оправе, за грозным видом которого скрывался мягкий характер и который, подобно курице-наседке, пекся о здоровье друзей и знакомых, - Позвольте спросить вас, господин Кригер, что вы делаете на улице в такой ливень?

- Мне не спится.

- Мерзкая погода. Да что же вы не входите! Вы можете простудиться.

- Я беспокоился, что не кончил работу, и решил закончить ее, раз не сплю.

- Вы загоните себя в могилу, честное слово. Штефан вошел в проходную и, пока дежурный запирал дверь, лихорадочно искал в памяти какую-нибудь деталь из личной жизни Виктора.

- Судя по вашему виду, ваша жена по-прежнему готовит для вас вкусные запеканки из макарон, помните, вы мне рассказывали.

Виктор обернулся и, добродушно смеясь, похлопал себя по животу.

- Могу поклясться, она вошла в сговор с дьяволом, чтобы ввести меня в искушение, перво-наперво в грех обжорства. А что это у вас, господин Кригер? Чемодан? Вы переезжаете?

Вытирая с лица дождевые капли, Штефан ответил:

- Научные документы. Взял их домой пару недель назад, работал с ними по вечерам.

- Что, у вас совсем нет личной жизни?

- Раз в две недели я выкраиваю для себя двадцать минут.

Виктор неодобрительно пощелкал языком. Он подошел к столу, занимавшему треть тесной комнаты, взял трубку и позвонил второму ночному дежурному, который располагался в такой же проходной у главного входа в Институт. По правилам, когда кого-то впускали в здание в нерабочее время, дежурный всегда предупреждал коллегу на другой стороне, прежде всего чтобы избежать ложной тревоги и не застрелить ложного нарушителя. Роясь в карманах в поисках связки ключей, Штефан подошел ко второй, внутренней, двери; вода, стекая с его плаща, замочила истертую ковровую дорожку. Как и наружная дверь, эта тоже была стальной и со скрытыми петлями. Открыть ее можно было только двумя ключами одновременно: один находился у служащего, имевшего на то разрешение, а другой - у дежурного. Деятельность Института была столь необычной и секретной, что ночной дежурный не имел доступа в лаборатории и комнаты, где хранились документы. Виктор положил трубку.

- Как долго вы здесь пробудете, господин Кригер?

- Часа два. Сегодня еще кто-нибудь работает?

- Никто. Вы единственный мученик. А мучеников мало кто ценит. Даю слово, вы себя уморите, а ради чего? Кто о вас вспомнит?

- Элиот написал: "Святые и мученики правят из могилы".

- Элиот? Он вроде бы поэт?

- Т. С. Элиот, да, он поэт.

- "Святые и мученики правят из могилы"? Что-то я о нем не слыхал. Он не похож на признанного поэта. Смахивает на подрывной элемент. - Виктор добродушно расхохотался, его явно забавляло нелепое предположение, что его трудолюбивый друг может оказаться предателем.

Вместе они отперли внутреннюю дверь. Штефан втащил чемодан со взрывчаткой в холл на первом этаже и зажег свет.

- Если у вас войдет в привычку работать по ночам, - сказал Виктор, - то я подкормлю вас пирогами, которые печет моя жена.

- Спасибо, Виктор, надеюсь, что это не станет привычкой.

Дежурный закрыл металлическую дверь. Автоматически щелкнул замок.

Оставшись один, Штефан не в первый раз возблагодарил небо за свою выигрышную наружность: светловолосый, с правильными чертами лица, голубоглазый. Именно поэтому он мог смело внести взрывчатку в Институт, не опасаясь обыска. В нем не было ничего темного, непонятного, подозрительного; он олицетворял идеал, особенно когда его лицо озаряла ангельская улыбка, и таким людям, как Виктор, которые слепо повиновались государству и кому сентиментальный патриотизм мешал разбираться в очень многих вещах, не приходило в голову сомневаться в его преданности родине, людям.