— Слово должно быть, как «театр», — рассуждал Уилл, — как «дом», «город», «земля».
Однако театр «Театр» уже был.
— Чем плох «Дом»? — спрашивал Бербедж.
— Нет, это мелко. Это же «Вселенная». «Мироздание».
— «Сфера», — предложила Виола.
— «Глобус!» — воскликнул Уильям. — «Глобус!»
Случается, что несколько судьбоносных событий в жизни совершаются почти одновременно. 12 мая Том планировал вывести корабли из порта. 12 июня должно было состояться открытие театра. Осевая линия здания театра отклонялась от севера к востоку на 48 градусов — таким образом, она точно совпадала с осью летнего солнцестояния. По словам звездочета, это было лучшим временем для открытия нового дома.
— Том, а нельзя вам задержаться на месяц? — Уилл не мог поверить, что Виолы не будет на первом спектакле в «Глобусе».
— Прости, Уилл, нет. Не только на суше живут по звездам.
После прощания с ними Уилл спасался от приступов тоски, погружаясь в работу над новой пьесой, предназначенной специально для открытия. На премьере он играл Брута, а Бербедж — Цезаря. Едва прозвучали финальные слова, Уильям поднял глаза на галереи и увидел ее. Память сделала все, чтобы в этот миг он забыл, как изменилась их жизнь месяц назад. Мгновение, когда он понял, что чувство обмануло его, вернув в действительность, он запомнил навсегда. Боль была невыносимой. Глотнув воздух, стараясь устоять, он схватился за плечо Бербеджа, изображая дружеское объятие, а на самом деле стараясь удержаться на ногах. Свет померк, перед глазами наплыло густое розовато-серое в зеленых и желтых узорах марево, грудь давило и резало так, будто это он сам, а не Брут бросился минуту назад на собственный меч.
— Дик, — едва слышно сквозь полуоткрытые губы проговорил он. — Не отпускай меня.
Бербедж увидел крупные капли пота на его бледном лице.
— Что с тобой?
— Уведи меня, — прошептал он, и они, медленно отступая, вышли в дверь задника сцены.
Уилл осел на руках Бербеджа, точно из него вынули кости.
— Лекаря! — крикнул Ричард.
— Ничего, — прохрипел Уилл. — Я потерплю.
И он терпел, превозмогая себя и желание броситься на ближайший корабль, идущий в Венецию. Оставаясь один, он выл от тоски, как ребенок, брошенный в доме. Всюду он видел и не находил Виолу, которая была ему сестрой, матерью, другом, порой любимой игрушкой, защитником, лекарем, кормилицей — его чернильницей, его пером, его словом, его наградой, его отражением.
Может ли человек жить без своего отражения? Часто он ставил перед собой зеркало и разговаривал с ним, всматриваясь в собственные черты, не в силах отвести глаза от ее глаз, которые видел в зеркале, в которых видел ее. Нежно взятые руками уши вместе с локонами, взгляд чуть исподлобья с улыбкой, лоб, прижатый к его лбу. Думая о ней, он всегда вспоминал эту их позу — полуобъятие, полуприкосновение — самое глубокое, самое сердечное. Он плакал, сгибаясь и сжимая пальцами локти, словно ударившись об острый угол.
Джон Хеминг и Генри Кондел видели, что с ним творится что-то неладное, но отвлеченные делами нового театра, далеко не сразу заметили, что Себастиан словно испарился. Единственное, что однажды Уильям пробормотал при них, и они услышали: «Отныне один лишь я — все дочери отца, все сыновья его…»[178]
— Уилл, что-то давно не видно Себастиана?
— «Один лишь я — все дочери отца…»
— Перестань говорить загадками!
Больше они ничего не добились.
— Плохо дело, — сказал Джон. — Не иначе, с ней что-то стряслось. Ты ее видел?
— Нет, уже давно. А он точно рассудком помутился.
— Надо спросить Филда.
— Она ушла от меня, ничего не объясняя, в мае, — ответил им Ричард.
А что за причина? Он не знает. А видел ли он ее после ухода? Нет, ни разу.
Их поиски ни к чему не привели. Джек был подавлен. Филд явно растерян. Виола исчезла. Словно ее и не было. Близким друзьям ее и Уильяма в реальность случившегося верилось с трудом.
В течение года Уилл вытаскивал себя из пустоты. Мостом над пропастью были весточки от сестры, которые она слала ему при каждом удобном случае. А друзья и работа просто не давали ему покоя. Как-то Бен Джонсон обратился к нему с предложением присоединиться к созданию и изданию поэтического сборника, в котором участвуют он, Джонсон, Марстон, Чэпмен и другие поэты, не пожелавшие открыть свои имена. Выслушав, в чем заключалась идея, Уильям согласился и взялся сам найти издателя. Он понял, что исчезновение Виолы вызвало печаль во многих сердцах и что не только он не мог забыть ее.
В 1601 году в издательстве Ричарда Филда по заказу Эдварда Блаунта под именем Торквато Челиано (Торквато Скрытного) вышел в свет сборник стихотворных произведений. Это был перевод с итальянского Роберта Честера, как значилось на титульном листе. Сборник назывался — «Жертва Любви, или Жалоба Розалинды, аллегорически затеняющая правду о любви и жестокой судьбе Феникс и Голубя». Под заглавием стоял издательский знак Филда — «Якорь надежды» — Anchora Spei. На титульном листе было написано — «Mutare dominum non potest liber notus»[179].
Сборник Честера был посвящен теме преданного служения искусству двух любящих сердец. Авторы произведений, включенных в него, назвали героев «Феникс» и «Голубь», которые сгорели в пламени служения Аполлону. Но «царственный Феникс поднялся из пламени, и это блестящее создание будет долго удивлять мир». За поэмой «Жертва Любви…» следуют страницы со стихами, написанными «Пафосским Голубем для прекрасной Феникс», как значится в подписи. В них немало строк совпадает дословно с текстами пьес, идущих на сцене «Глобуса». Голубь говорит Феникс: «Я буду твоим неизвестным голубем… Свои чувства и занятия я скрою, лишь эти строки могут открыть тайну моего сердца». Он называет свою возлюбленную то «он», то «она».
Между четвертым и пятым стихотворениями в сборник включена поэма:
Феникс и голубка Птица с голосом как гром, Житель важный пальм пустынных, Сбор труби дм птиц невинных, Чистых сердцем и крылом!
Ты же, хриплый нелюдим, Злобных демонов наместник, Смерти сумрачный предвестник, Прочь! не приближайся к ним!
Кровопийца нам не брат, Хищных птиц сюда не нужно, Лишь орла мы просим дружно На торжественный обряд.
Тот, кто знает свой черед, Час кончины неизбежной, — Дьякон в ризе белоснежной, Лебедь песню нам споет.
Ты, чей трижды длинен путь, Чье дыханье — смерть надежде, Ворон в траурной одежде, Плачь и плакальщиком будь.
Возглашаем антифон: Все — и страсть и верность — хрупко! Где ты, феникс, где голубка? Их огонь огнем спален.
Так слились одна с другим, Душу так душа любила, Что любовь число убила — Двое сделались одним.
Всюду врозь, но вместе всюду, Меж двоих исчез просвет. Не срослись, но щели нет, — Все дивились им, как чуду.
Так сроднились их черты, Что себе себя же вскоре Он открыл в любимом взоре, — «Ты» — как «я», и «я» — как «ты».
И смешались их права: Стало тождеством различье, Тот же лик в двойном обличье, Не один, а все ж не два!
Ум с ума сходил на том, Что «не то» на деле — «то же», Сходно все и все несхоже, Сложность явлена в простом.
Стало ясно: если два В единицу превратилось, Если разность совместилась, Ум неправ, любовь права.
Славь же, смертный, и зови Две звезды с небес любви, Скорбно плача у гробницы Феникса и голубицы.
Плач Юность, верность, красота, Прелесть сердца, чистота Здесь лежат, сомкнув уста.
Феникс умер, и она Отошла, ему верна, В царство вечности и сна.
Не бесплоден был, о нет, Брак, бездетный столько лет, — То невинности обет.
Если верность иль — увы! — Красоту найдете вы — То обман, они мертвы.
Ты, кто верен и любим, Помолись на благо им Перед камнем гробовым[180].
Под поэмой и плачем стоит подпись «Уильям Шейк-спир».
