И вот, после долгой беседы Фелисито почувствовал себя гораздо лучше, чем до нее. Он не забыл о своих встречах с Мигелем и Мабель, — наверно, ему никогда о них не позабыть, однако час, проведенный им в лавочке Святоши, помог заморозить память об этих встречах — они больше не висели на Фелисито тяжким крестом.
Коммерсант поблагодарил подругу за чистую воду и за беседу, и, хотя Аделаида наотрез отказывалась, он на прощание заставил ее принять банкноту в пятьдесят солей.
Когда Фелисито вышел на улицу, ему показалось, что солнце припекает еще сильнее. Он медленно добрел до своего дома; на всем пути с ним поздоровались лишь двое незнакомцев. Фелисито с облегчением подумал, что постепенно перестает быть знаменитым и узнаваемым. Люди скоро забудут о паучке и перестанут подходить и указывать на него пальцем. Возможно, недалек тот день, когда он снова сможет вышагивать по улицам Пьюры анонимным пешеходом.
Когда он пришел в дом на улице Арекипа, обед был уже на столе. Сатурнина приготовила овощной супчик и вяленое мясо с рисом. Хертрудис встретила мужа кувшином лимонада со льдом. Они сели обедать в молчании, и только покончив с супом, Фелисито рассказал жене, что виделся с Мигелем и обещал снять все обвинения в обмен на отказ от фамилии Янаке. Хертрудис выслушала его молча и, когда муж закончил, никак не прокомментировала услышанное.
— Он наверняка согласится и выйдет на свободу, — прибавил Фелисито. — И, как я потребовал, уедет из Пьюры. Здесь, учитывая его судебную историю, работы ему не найти.
Хертрудис кивнула, так ничего и не сказав.
— А ты не хочешь его навестить? — спросил Фелисито.
Жена покачала головой.
— Я тоже больше не хочу его видеть, — произнесла она и снова принялась за суп. — После всего, что он тебе причинил, я бы просто не смогла.
Обед продолжался в тишине, и только позже, когда Сатурнина унесла тарелки, Фелисито пробормотал:
— Я наведался еще и в Кастилью, сама понимаешь куда. Я приходил, чтобы покончить с этим делом. Теперь все. Продолжения не будет. Я хотел, чтобы ты знала.
И снова наступила тишина, по временам нарушаемая только кваканьем лягушки в саду. В конце обеда Фелисито услышал от жены:
— Тебе кофе или ромашковый мате?
XX
Когда дон Ригоберто проснулся, было еще темно, он услышал шум моря и подумал: «Ну вот наконец и настал этот день». Он почувствовал облегчение и даже возбуждение. Неужели это счастье? Лукреция мирно посапывала рядом с мужем. Она, наверное, страшно устала, вчера допоздна паковала чемоданы. Ригоберто долго слушал звуки моря — эту музыку в Барранко днем никогда не уловишь, только ночью и на рассвете, когда затихает уличный шум, — а потом поднялся с постели и, в туфлях и пижаме, прошел к себе в кабинет. На полке с поэзией отыскал книгу Луиса де Леона[56]. В свете маленькой лампочки Ригоберто прочел стихотворение, посвященное слепому музыканту Франсиско де Салинасу. Он вспоминал эту оду вчера в полудреме, а потом стихи ему приснились. Ригоберто читал эти строки много раз, и теперь, медленно перечтя, слегка шевеля губами, он еще раз подтвердил правильность своей оценки: это лучший из известных ему памятников музыке, стихотворение, которое не только объясняло ее необъяснимую сущность, но и само было музыкой — звучащим произведением с мыслями и метафорами, тонкой аллегорией, созданной верующим человеком, которая овевает читателя невыразимым ощущением, открывает высшую, запредельную тайну, что живет в каком-то сокрытом уголке человеческого существа и соприкасается с разумом только через абсолютную гармонию прекрасной симфонии, искрометного стихотворения, великой оперы, потрясающей художественной выставки. Это ощущение для Фрая Луиса, человека веры, смешивалось с благодатью и мистическим экстазом. А как же звучала музыка слепого органиста, которую Фрай Луис так ярко превозносил? Ригоберто никогда ее не слышал. Ага, теперь у него появилась задача на время пребывания в Мадриде: отыскать диск с произведениями Франсиско де Салинаса. Какой-нибудь исполнитель старинной музыки — например, Жорди Саваль — наверняка включил в свою коллекцию диск из произведений композитора, вдохновившего поэта на подобное чудо.
Прикрыв глаза, Ригоберто подумал, что всего через несколько часов они с Лукрецией и Фончито уже будут нестись по небу, оставляя позади тяжелые лимские тучи; начнется путешествие в Европу, которое они так долго откладывали. Наконец-то! Там в самом разгаре осень. Ригоберто представил себе золоченые деревья и улицы с брусчаткой, усыпанной листьями, которые уже успел сорвать холод. Все это казалось несбыточной мечтой. Целый месяц: неделя в Мадриде, другая в Париже, третья в Лондоне и последняя, которую они поделят между Флоренцией и Римом. Ригоберто распланировал эти дни так, чтобы их не испортила усталость, стараясь по мере сил избегать непредвиденных случайностей, которые способны поломать весь ход путешествия. Билеты на авиарейсы, на концерты, оперы и выставки куплены, отели и пансионы заранее оплачены. Нога Фончито впервые ступит на континент Артюра Рембо, прикоснется к Европе аих anciens parapets[57]. В этом путешествии дополнительной радостью будет показать сыну Прадо, Лувр, Национальную галерею, галерею Уффици, собор Святого Петра, Сикстинскую капеллу. Быть может, среди всего этого великолепия Фончито позабудет о кошмаре последних месяцев и о призрачных явлениях Эдильберто Торреса, инкуба и суккуба (кстати, какая между ними разница?[58]), отравлявшего жизнь Ригоберто с Лукрецией? Хочется надеяться. Эта поездка станет для них очистительной купелью: семья перелистает худшую страницу в своей истории. Все трое вернутся в Лиму помолодевшими, возрожденными к новой жизни.
Ригоберто вспомнил последний разговор с Фончито, который состоялся в его кабинете два дня назад. Мальчик задал тогда бестактный вопрос:
— Папа, если тебе так нравится Европа, если ты грезишь о ней во сне и наяву, так почему же ты провел всю жизнь в Лиме?
Вопрос застал Ригоберто врасплох, он не сразу нашелся с ответом. Отец чувствовал какую-то вину перед сыном, вот только не знал, в чем именно он виноват.
— Ну в общем, я думаю, что если бы переехал жить туда, то никогда не смог бы насладиться прелестью старого континента, — попытался вывернуться Ригоберто. — Я бы настолько свыкся с этой красотой, что просто перестал бы ее замечать, как и происходит с миллионами европейцев. Да мне и правда никогда не приходило в голову эмигрировать, я всегда полагал, что должен жить здесь. Примириться со своим жребием, если хочешь.
— Все книги, которые ты читаешь, написаны европейцами, — не отступался Фончито. — Наверняка то же относится и к музыкальным дискам, картинам и гравюрам. Все это создано итальянцами, англичанами, французами, немцами и реже — североамериканцами. А в самом Перу тебе хоть что-нибудь нравится, папа?
