— Я и не переживаю. Просто смертельно голова болит. До свидания.
На нее было жалко смотреть — тому, кто, разумеется, ведал жалость. То есть не мне. По мне, зрелища делятся лишь на интересные и неинтересные. Первое, это когда дерутся, когда пожар — в общем, когда что-нибудь с кем-то приключается. Когда же наоборот, ничего не происходит, это скучно.
Беря портфель, она спросила:
— Инна что-нибудь говорила про сегодняшнюю репетицию?
— Мне?
— При чем тут ты? Яну.
— У Яна и надо узнать.
«Действительно, при чем тут я».
Двадцать восьмого занятий уже не было. Атмосфера Брест-Литовска: ни мира, ни войны — ни каникул, ни трудолюбивого жужжания ульев вдоль пустого коридора. Звонок хоть и звенит, но больше никому не указ. Всеобщее возбуждение изрешечено страхами: каждому страшно за себя, а вместе нет. Действует чрезвычайное положение, к которому школа готовилась весь год: нельзя то, что всегда было можно, и можно то, чего было нельзя.
В одиннадцать у меня репетиция в зале, мне играть день спустя — двадцать девятого. Примета на службе— у психотерапии: неудачная репетиция сулит удачное выступление. Но не наоборот, потому что удачная — тем более сулит. Счастливая примета есть род беспроигрышной лотереи: по ней всегда выигрываешь другую счастливую примету.
На ночь я положу под подушку ноты: единственная допускавшаяся волшба — даже в шутку. Потому что к шуткам у нас отношение серьезное. «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих», — звучало всерьез. В семье царил дух стихийного либерализма: не жди милостей свыше, а лучше лишний раз медленно повтори трудные места. Но не переусердствуй. «Перед смертью не надышишься» (Клава).
С самого утра я ощущаю себя избранником, торжественно приуготовляемым к закланию. Все мои желания — последние. «Поди принеси», «поди сделай» — об этом не может быть и речи. Одет юным манихеем: «белый верх, темный низ». Перед уходом еще раз бережно размял пальцы, стараясь не спугнуть одни импульсы и отогнать другие, насылаемые демонами подсознания.
Никакого общественного транспорта. К тиру уже подано такси. Досужий стрелок даже не подозревает, кто является ему в образе толстосума, гонимого красноармейцем.
Мы с мамой, Златой Михайловной, забираемся назад.
И все это время, едем ли мы в такси, внимаю ли я последнему напутствию Яна, стою ли со скрипкой наготове, лихорадочно считая, сколько еще человек до меня, — все это время я возвожу Защитную Стену вокруг проклятого подсознания.
Моя очередь…
«Прочь, не завязывать глаз!»
Лара играла днем. Она не находила себе места. То входила в их общий зальчик ожидания, то вдруг стремительно поднималась на третий этаж, влетала в класс взять несколько аккордов — перефразируя Клаву, за кислородной подушкой. Это скрипачи могут не расставаться с инструментами. Пианистам позволено не расставаться только с вязаными перчатками, разные девочки-припевочки так и поступают. Лара терла одну холодную влажную ладонь о другую — тщетно пыталась высечь искру.
Я изображал группу поддержки. Она шептала:
— Это катастрофа… Я все забыла… Я не могу… Господи, спаси и помилуй рабу твою Лару…
Откроюсь в своих тайных мыслях в эту минуту: а как у девушек, когда они со страху в отключке? Там у них что-нибудь происходит?
Робко, бочком, вошел в школу Юра и поднялся в зал. В белой рубахе: Лара выступала…
Ее позвали.
— Ни пуха ни пера, — сказал я. И крикнул вдогонку: — Все там будем!
А сам, стоя под дверью, в шелку смотрел, как она выходит. Я привык ее видеть в черном переднике, в белом как-то было пресновато. Приблизилась к жертвеннику, поклонилась жрецам и публике, смиренно села. Примяла пуфик то так, то этак, приноравливаясь. Наконец решительно подняла руки и бросилась со скалы вниз головой. Брызги нот. Поверх тоненькой морзянки, отбиваемой тонущим микки-маусом, голосисто пролилась мелодия.
«Этюд-картина». Я еще подумал: «Ничего себе дает…» Тут-то пианистка и захлебнулась в набегавших друг на друга аккордах: плюмс — и мимо! Снова: плюмс — и мимо! Нет, что-то еще пытается… Но уже слышит вкрадчивое — голосом подводного царя, ухватившего ее за лодыжку: «Останься пеной, Афродита… Что тебе в этом мире фальшивых нот? Останься…» В последний раз мелькнула на поверхности голова утопающего: плюмс! плюмс!
Лара закрыла лицо ладонями и убежала. Юра быстро вышел: пустился на поиски тела, в которых я уже участия не принимал.
XIV
Самое невероятное, что больше в своей жизни я Лары не встречал. «В конце года „профнепригодные“ бесшумными тенями отлетали в свой аид… Отчисленный ребенок, по крайней мере мной, действительно воспринимался как умерший — случайная встреча с ним в городе, что, право, почему-то случалось редко, казалась событием спиритического порядка». Так напишу я в «Чародеях со скрипками» — своей самой дельной книге.
Ежегодно яблоньку нашего класса трясло. Несколько рожиц осыпалось. Паданки эти навсегда исчезали из моего поля зрения — оттого, должно быть, что я не глядел под ноги. Не наполненные судьбами, их имена сплющились под толщей времени, стали как тот поминальный списочек, в который я включил однажды имя Клавы. Двадцать лет я провел у инопланетян, а оказавшись снова на Земле, узнал, что с Клавой мы разминулись буквально в дверях: два месяца, как ее не стало. Эх, Клава, эх, Расея!
В Спасо-Преображенской церкви по щучьему велению, по моему хотению за нее затеплили свечечку и произнесли все положенные слова. Если только, по обыкновению, не надули: я ушел, не стал дожидаться. В чем-то я, наверное, раскаивался. В своем презрении к ней? Но как могло быть иначе…
Итак, Лара. Она исчезла бесследно. Провалу баронессы фон К. в качестве пианистки предшествовала многолетняя конспиративная деятельность в этом направлении. Зато я — впендюрил, по словам Яна. «Прочь, не завязывать глаз!» — поется в «Старом капрале» — Шаляпиным (обожал!). Бесстрашно повернулся к залу грудью, ощущая себя старым капралом: глядите, какой артист погибает! Мне удалось не только не растерять, но и вдохновенно приумножить то малое, чем я располагал.
С этого дня и с этого часа я стал стремительно прибавлять в скрипичном весе. Будучи «на выданье» — то есть к моменту поступления в консерваторию, — мог быть сосватан любому. Любой схватит такого ученика. Ян сделался подозрителен: а что как, по примеру Коркина, подам заявление в класс к «Михалзрайличу»?
Когда после выпускного экзамена я признался, что собираюсь поступать в Москву, крик стоял на всю школу: «И ты подлец! И мать твоя подлец, Злата Михайловна…» Еще недавно он говорил ей: «Злата Михайловна, второй такой умной женщины, как вы, в мире не найти. Поэтому я хочу, чтобы вы прочли… — и, подмигивая, совал Злате Михайловне, отродясь ничего не читавшей, какую-то книжку, обернутую в газету. — Не пожалеете».
Не как папа, а в первый раз в жизни — и, может быть, в последний — он съездил на Запад с задрипанной какой-то там делегацией. Папа бы никогда не стал играть с огнем, лучше сто циркониевых браслетов, чем одно печатное изделие. Так что вот вам, Злата Михайловна, нате, цените оказанное вам высокое доверие.
