История одной болезни Повесть
Ловлю себя на том, что продолжаю с ней говорить.
Ну да, ее нет, а мне все кажется, что мы разговариваем, и это вовсе не во сне. Даже не столько я с ней, сколько она со мной. Собственно, так и было. Она говорила, а я удивлялся себе, что слушаю. И меня даже не смущало, что она заполоняла разговор собой, хотя, случалось, неожиданно переключалась и на меня, подробно выспрашивая о моих делах и вообще. Все ее вдруг начинало интересовать, даже такие вещи, о которых обычно не принято спрашивать.
Непосредственность, с которой она вторгалась в самые разные, в том числе и достаточно интимные материи, была по-своему обворожительна, и задавала она вопросы с той естественностью, какая возможна только между очень близкими людьми, и не просто близкими, а довольно долго живущими вместе.
Мы же оставались просто друзьями (после довольно быстротечного романа), изредка перезванивались, изредка встречались, одним словом, поддерживали отношения.
Ну и разговаривали…
Не знаю почему, но, видимо, это настолько вошло в меня, что теперь я как бы ощущаю в себе два сознания. Это можно счесть признаком начинающейся шизофрении, однако на самом деле со мной все нормально, никакого раздвоения и бреда нет, вслух я с собой не разговариваю и женским именем себя не называю, да и по ночам никого не зову и не вскакиваю.
Тем не менее я действительно слышу ее голос, ее интонации, и часто вещи, на которые я бы не обратил внимания, вдруг проявляются во мне в оболочке ее слов и даже с ее интонацией. И тогда мое зрение перестает быть только моим, к нему примешивается нечто иное…
Честно говоря, я не подозревал, что так будет. И не думал, что в конце концов дойдет до мучительной тоски по ней. Потому что когда часто слышишь голос и он что-то значит для тебя, то постепенно обостряется желание увидеть говорящего, дотронуться до него, ощутить живое тепло плоти… Даже не знаю, как это произошло. Для себя я определил это как «травму отсутствия» и тут же понял, что это не мое определение, а ее, Ледино. Так бы, скорей всего, она и сказала. Леда любила давать определения, как бы извлекая из явления сгусток смысла, а потом уже начинала играть с ним, как с мячиком, подкидывая вверх, ударяя об землю или бросая мне и ожидая ответного паса.
Наши виртуальные разговоры ничуть не смущают меня, единственное, что меня тревожит – до какой степени способна распространиться такая экспансия.
Можно, конечно, двигаться в другом направлении, а именно к даче по Рублевке.
Так вот, дача.
Лес в полкилометре, тропинка вьется к железнодорожной станции, мимо высоких мачтовых сосен. Река, блескучая зеркальность воды, на которой время от времени возникают круги от плеснувшейся рыбы либо прочерчивают свои извилистые маршруты возле берега жуки-плавуны, образуя на поверхности рябь, часто принимаемую за клев. Участок большой, чуть ли не с гектар, и на нем сосны и ели, дом – бревенчатый, двухэтажный, с мезонином, настоящий дачный дом, в котором можно жить и зимой. В доме самая простая, сильно подержанная, а иногда и обветшавшая, но вполне стильная (а ла 19 век) комиссионная мебель, отслужившая свой вековой городской срок и теперь доживающая здесь, как заслуженный пенсионер, впрочем, продолжая свою преданную работу. От этой долгой службы в доме какой-то особый, немного затхлый, сыроватый, припахивающий мышами и пылью воздух, особенно ранней весной или поздней осенью.
Собственно, все и началось с этой дачи, с тропинки к ней через лес, вдоль реки, мимо колодца с чистейшей родниковой водой. Там мы познакомились, и туда она поехала в последний день, в свой самый последний день… Должна была туда поехать непременно, потому что это было ее заветное место, и она должна была проститься ним, не могла не проститься…
