— А ты думал о том, что потеряешь и приобретешь потом?
— Да, много раз думал, что именно потеряю и приобрету после смерти. Терять-то, в сущности, нечего. Моя жизнь давно уже не является для меня чем-то ценным. Я изжил себя и не просто не жду чего-то от жизни, а даже не хочу ее будущего. Когда я уезжал сюда в первый раз, то знал, точно знал, что вернусь, и я хотел вернуться, во второй раз я хотел вернуться, но не был уверен, что вернусь. Но вот совсем по-другому вышло теперь; я уверен, что вернусь, но не хочу возвращаться. Что такое смерть? Избавление от жизни, в которой уже незачем жить, в которой все давно прожито, а лучшего уже не будет. Вот и ты спрашиваешь, что я приобрету после смерти. А какая разница, что будет после?!. Какой смысл думать о будущем, если нет настоящего? В твоей, мусульманской, религии обещан вечный рай, в моей, христианской, тоже обещан рай. Но разве это причина, чтобы поверить? Разве есть какая-то другая жизнь, кроме обанкротившейся этой? А если бы и была, думаешь, кто-нибудь здесь остался надолго?
— Да нет же! Эта жизнь и есть испытание для всех живущих! Это то испытание, на которое они обречены с рождения и для которого родились на свет. Это не просто и не только испытание, а нечто большее, это преддверие рая, который тоже нужно заслужить. Заслужить верой. И заслужить здесь. Ты зря мыслишь о смерти. Ее нет в религии как таковой, ибо человек вечен и смерть есть лишь продолжение его жизни.
Я продолжаю возражать:
— Не слишком ли много одинакового обещают все религии мира: вечный рай после жизни?! Какой от них толк, от этих религий, и какая в них вера, если они не могут дать ничего обещанного при самой жизни? Неужели они требуют обратить на себя внимание только для того, чтобы, уходя из жизни, уйти из нее в вере? Зачем мне такая жизнь и такая вера? Я больше верю в смерть, чем в жизнь. Я сам своим сознанием дошел до этой религии — религии смерти. Такой религии, которой по крайней мере ничего не надо доказывать в самой жизни, ни в чем не надо клясться, в ней ничего не надо терять, оплакивать и жалеть этих потерь, в ней не нужно разрываться между сотнями сомнений, поверить или не поверить, а если поверить, надеяться на что-то и ждать милости от Бога. Мне не надо ни милости, ни пощады от него. Давно уже ничего не нужно. Когда-то я верил в жизнь, а вот теперь верю в смерть и надеюсь, что она не обманет меня в своем успокоении, так как смерть и есть одна большая надежда на покой от усталости жизни. Я так устал, так вымотался за недолгую свою жизнь… Для чего ждать от нее чего-то еще? Разве может еще что-то произойти в ней хорошего и светлого? Уже нет. Все давно в прошлом. И это прошлое не вернуть. Поэтому для меня и нет будущего, поэтому и нет веры в такую жизнь, что она уже не сможет больше принести ничего нового…
На лице чеченца горят большие глаза.
— Но ведь можно поверить! И нужно поверить! Хотя бы для того, чтобы понять, что есть истинная вера.
— А как можно поверить, если не верил никогда, не верил целую жизнь. А главное, если не хочется верить! Не хочется потому, что смотрю я на эту веру через бедовую свою судьбу, которой никто ничем никогда не помог, никакие всевышние силы, судьбу, которую я сам тащу за собой за шкирку, тащу в неведомое по самому краю жизненной пропасти. Конечно, раньше я верил, хоть и не в Бога, но верил: в правду, справедливость, любовь… И был жестоко обманут ими в жизни. И перестал верить вообще всему, даже самому себе и собственным чувствам.
Плюс искренне желает мне добра. Он скрипит от досады зубами:
— Эх, Ангара, Ангара!.. Ты разочаровался в жизни именно оттого, что не смог в нее поверить. Вера — это и есть основной смысл жизни! Это и есть та, одержанная духом победа над материей, победа, до которой нужно дойти сердцем. Но твое сердце околело. Ты слишком рано умертвил его равнодушием к жизни. Ты слишком честен, слишком прям, слишком правильным был ты в грешной этой жизни, где люди, окружающие порой тебя, были ниже и лживее. И ты принял это за настоящее существование, потому что разочаровался и не захотел поверить в лучшее, не разглядел чужого, кроме своего. Пойми, хороших людей на свете гораздо больше, чем плохих. Ты не прав, когда думаешь иначе. Наши великие религии основаны на любви к ближнему, на любви к Богу. Ты, если не можешь полюбить Бога, полюби хотя бы кого-нибудь, полюби человека. Твое сердце пусто именно оттого, что ты не любишь. Вера основана на любви, и только полюбив, ты сможешь поверить! Запомни мои слова, Ангара!!! Только тогда, когда ты по-настоящему полюбишь, ты поверишь в Бога! И заново обретешь потерянную свою жизнь.
Я сомневаюсь во всем:
— Не знаю… Может быть, я действительно никогда по-настоящему и не любил…
Горбатая, оплывшая свеча дымит на фанере стола. Огонь пожирает по минутам ее слабое мягкое тело. За окном скулит голодный бродячий пес.
Плюс останавливает меня последним вопросом уже на пороге:
— На земле много разных религий. Какую выберешь ты?
Я задерживаю дверь:
— Православие. Веру своих отцов.
Послесловие
На этом заканчиваются мои записи. Так получилось, что листочки-дневники были мною безвозвратно утрачены в Грозном и унесли с собой все события ненаписанных здесь дней.
Я, дослужив весь срок, вернулся домой только в январе следующего года. А скоро и совсем уволился из милиции. Все, о ком написано здесь, кто не погиб за то лето, русские и чеченцы, остались живы, многие еще продолжают служить, многие давно сняли погоны.
Теперь, по прошествии нескольких лет, мне все сильнее хочется вернуться в Грозный. Говорят, он сильно изменился, расцвел и отстроился. Но вернуться с миром, без оружия, без ненависти и обид. А еще я хочу увидеть Минутку — голую площадь из памятников окровавленных руин. Ее нет больше, той Минутки, где у забитых грязью БТРов мы целый год ждали своего возвращения домой. И Минутка пережила свои развалины, и она расцвела и отстроилась…
