— Смерть Ложному Императору! Смерть его Ангелам-в-Черном! — И по коже у него побежали мурашки от этих слов. Какая убежденность. Какая ненависть.
— Трамасский крестовый поход, — вздохнул Корсвейн. — Они правы, правы все. Эта война только начинается.
— Мой меч. — Корсвейн протянул руку, словно пытаясь коснуться сидящих напротив воинов.
— Его нет. — Корсвейн закрыл единственный глаз. — Я оставил его в хребте у примарха.
XVII
Зверь в его снах никогда не умирает. Он видит, как существо крадется среди деревьев, припадая гибким телом к земле; его движения отвратительно плавные, будто в нем вовсе нет костей. Уши прижаты к голове. Когтистые лапы бесшумно ступают по глубокому снегу. Существо ведет охоту — напряженную, но бесстрастную. В его пустых кошачьих глазах мерцает равнодушный голод.
Мальчик стреляет и промахивается.
Треск выстрела разрывает холодный воздух, и зверь извивается на снегу, легкий как призрак, и рычит. Подрагивающие черные иглы поднимаются из плотного белого меха на спине и шее — инстинктивная защитная реакция. Зверь угрожающе бьет хвостом, сворачивая и распрямляя его в такт ударам сердца мальчика.
На мгновение мальчик видит то, о чем говорили другие и что сам он считал выдумкой стареющих рыцарей, пытающихся придать налет поэзии ветхим историям. Тем не менее в черных глазах зверя есть нечто большее, чем банальное желание выжить. В них светится понимание: примитивный и злой разум, несмотря на дикую простоту. Этот краткий миг кончается, когда зверь дает выход своей ярости. И нечто среднее между раскатистым рыком льва и хриплым ревом медведя раздирает холодный воздух.
Мальчик снова стреляет. Затем эхо еще трех выстрелов летит по лесу, стряхивая снежные шапки с веток. Трясущиеся пальцы пытаются перезарядить примитивное оружие, но прицел был верен, и отцовский пистолет поет победную песнь. Теперь зверь хромает, приближаясь к стрелку неуверенной походкой.
Мальчик чувствует, что мощные патроны вываливаются из его ладони и падают в снег. Слишком холодно, чтобы еще раз перезарядить пистолет онемевшими, потерявшими чувствительность пальцами. Мальчик отбрасывает пистолет — не от боли или страха, а потому, что ему вот-вот понадобятся обе руки — для того, что последует дальше.
Сталь со свистом выходит из ножен — меч длиной почти в рост человека, рукоять которого сжимают две дрожащие ладони. Когда тварь подкрадывается ближе, мальчик видит, что злобный голод в ее глазах сменился яростью. Зверь умирает, но это лишь придает ему сил. Судя по зловонному дыханию, ему уже нечего терять. Теперь существо охотится только из чувства злобы.
Снежные хлопья падают на клинок и застывают на стали, украшая ее ледяными бриллиантами.
— Ну, давай же, — шепотом выдыхает мальчик. — Давай…
Зверь прыгает и обрушивается на него. Ощущение такое, словно в грудь лягнул жеребец, и мальчик опрокидывается навзничь. Тварь действительно весит как хороший боевой конь, ее подрагивающая туша навалилась на гибкое мальчишечье тело. Тупая боль в груди и какое-то похрустывание, будто легкие набиты сухими листьями. Мальчик знает, что у него сломаны ребра, но боли почти не чувствует. Дымящаяся кровь стекает по клинку ему на руки.
Наконец существо перестает дергаться. Мальчик собирается с силами и считает до трех, перекатывая отвратительно пахнущий трофей набок. Иглы еще подрагивают и выделяют прозрачный яд. Он старается их не касаться.
Меч в его руках прилип к пальцам, поскольку остывающая кровь зверя уже начинает свертываться. Он роняет меч в снег и вытаскивает из сапога зазубренный нож для снятия шкур. В ветвях над головой поют птицы, хотя их пение на Калибане и не отличается мелодичностью. Хищники ревут, вызывая друг друга на бой, а стервятники спускают пронзительные крики, почуяв мертвечину.
Мир вокруг медленно бледнеет и меркнет. До сознания начинают доходить другие, настоящие звуки: жужжание вентилятора в воздухоочистителе, шаги на верхней палубе, вездесущий гул работающих двигателей.
Наконец он открывает глаза.
Оба глаза. И они видят. Он смотрит на массивные светосферы над головой, вдыхает острый запах дезинфекции и медицинского отсека.
Застонав от боли, Корсвейн поднимается и просит:
— Воды!
XVIII
Во время утренней вигилии его мысли витали далеко. Стоя на коленях рядом со своими братьями, Корсвейн, чье тело, еще изнывающее от боли, было раскрашено разноцветными кровоподтеками, обнаружил, что ему стало гораздо труднее добиваться безмятежности духа и чистоты помыслов. Склонив голову к рукояти меча, он очень походил на рыцаря, прилежно размышляющего о грядущем Крестовом походе. Но на самом деле он предавался воспоминаниям: его мысли летели в мир, который его ненавидел.
Тсагуалса.
Это название заставило его презрительно усмехнуться и спрятать усмешку под капюшоном, скрывавшим лицо. Тсагуалса, мертвый мир, который Повелители Ночи объявили своим; мир, где братья-примархи превратились в орущих друг на друга ублюдков; где однажды будет заложена крепость, чтобы стать оплотом врага.
Когда служба закончилась, Корсвейна окликнул Траган. Остальные рыцари по одному покидали зал размышлений; их белые стихари не полностью скрывали боевые шрамы, украшавшие черную броню.
— Ваша милость, — приветствовал его Траган, подходя ближе.
Корсвейн улыбнулся в ответ.
— Не нужно больше звать меня так, капитан. Что-нибудь случилось?
Траган, как и его братья, скрывал под белой накидкой полный боевой доспех. Капюшон был откинут, вставив на всеобщее обозрение резкие орлиные черты его лица.
— Нас призывает Лев.
Корсвейн проверил бы оружие, будь оно по-прежнему при нем. Вместо этого он кивнул.
— Прекрасно!
XIX
Лорд Первого легиона сидит, как часто бывало этими ночами, откинувшись на спинку богато украшенного трона из слоновой кости и обсидиана. Его локти упираются в резные подлокотники, пальцы сложенных домиком ладоней едва не касаются губ. Немигающие глаза — ярко-зеленые, как зелень лесов Калибана, — смотрят прямо перед собой, следя за мерцанием воюющих звезд в подрагивающем гололите.
Траган и Корсвейн вместе приблизились к трону. Действуя совсем не в лад, капитан обнажил клинок и преклонил колени перед сюзереном, в то время как Корсвейн проделал все это гораздо медленнее — его тело еще болело, и мускулы плохо повиновались. Лев безразлично смотрит на эти знаки почтения. Когда он заговорил, его голос оказался подобен раскату грома на горизонте — ошибиться в его нечеловеческой природе было невозможно. От бледного шрама на смуглой шее он не стал мягче.
— Встаньте.
