Мы все еще чего-то ждем. Я смотрю на людей, стоящих цепочкой вдоль прохода. Будет ли это Гаэтано? Мне кажется, с ним смерть моя окажется более мучительной: Лоренцо не склонен к садизму, зато Гаэтано наверняка захочется поиграть в психа.
Бежать — не выход. Я не уверен, что смогу. Лоренцо рядом, на расстоянии вытянутой руки. Доли секунды ему хватит, чтобы удержать меня.
Минуты проходят. Ожидание наше, похоже, навевает скуку. Толпа несколько поредела. Только те, что узнали Лоренцо, готовы уделить нам еще немного времени.
— В чем дело, Лоренцо? — спрашиваю я и удивляюсь звуку собственного голоса. Лоренцо несколько растерялся, услышав, как я обращаюсь к нему по имени. Он делает шаг вперед: лицо перекошено, кулаки сжаты. «Не говори, не двигайся, не думай». Вид его красноречив: ничего не изменится из-за того, что машина застряла где-то в пробке, в Неаполе такое бывает.
Думает ли он о том, почему я не пытаюсь удрать? Нет, Лоренцо так же, как и я, понимает: это не выход. Неожиданная заминка — случайность. Он должен был конвоировать меня до тротуара, тут машина подъехала, брат дверь открыл, пихнули меня на заднее сиденье — и вперед. Пауза ничего не меняет. У меня нет шансов на побег. Я льщу себе, если думаю, что мы с Лоренцо участвуем в какой-то свободной постановке. Все идет по устоявшемуся шаблону. Время моей смерти зависит от уличного движения в Неаполе.
Я смотрю на часы. Интересно, сколько мне еще отпущено жить? Сейчас тридцать пять минут седьмого. По крайней мере до семи. Куда бы меня ни повезли, придется отдыхать в пробках. Даже если ехать всего до Форчеллы.
От мысли о Форчелле меня бросает в дрожь. Я не хочу умирать в каком-то подвале Форчеллы. Возвращается страх. Глубокий страх. Ко рту подступает тошнота. Я задыхаюсь, горло у меня горит.
Я не собираюсь умирать в вашем говенном подвале.
— Говнюк ты, Лоренцо. — Я плюю в его сторону.
Кулак его взметнулся в воздухе, но я умудряюсь отпрянуть и поднырнуть под него. Надо бы ударить Лоренцо в живот, но я предпочитаю повернуться и бежать. Лоренцо хватает меня сзади за воротник и тянет назад. Воротник отрывается, и я снова оказываюсь лицом к противнику. Зажатый в его руке оторванный воротник похож на белый флаг — такое впечатление, что Лоренцо сдается.
В этот момент раздается звук работающего мотора. Большая зеленая «альфа-ромео» медленно ползет вдоль тротуара. Как только она подъезжает, Лоренцо бьет меня по лицу. От удара я теряю равновесие, падаю и врезаюсь в машину. Упираюсь руками в металл, в стекло. Толпа. Машины. Самолет в небе. Толпа. Машины. Самолет. Боли нет.
Лицо мое притиснуто к затемненному стеклу медленно движущегося автомобиля. В салоне я ясно вижу Луизу, а рядом с ней Алессандро. Вот кого ждал Лоренцо. Алессандро.
Падение моего тела, глухой шум и, наверное, легкое покачивание на подвеске привлекли внимание Луизы. На ее лице написано раздражение. Но, узнав меня, она широко раскрывает глаза и резко оборачивается к Апессандро. Тот ничего не замечает, держит на коленях раскрытую папку, работает. Серьезный взгляд устремлен вперед. Луиза хватается за дверные запоры, силится поднять их, пальцы ее выгибаются от усилия. Слышу, как она истошно кричит (за бронированным стеклом крик кажется далеким): «Алессандро, Алессандро! Это Джим. Это Джим! Помоги мне! Помоги». Алессандро смотрит в папку, толстыми пальцами перелистывает страницы. Машины плавно отъезжают, а я сползаю на тротуар.
Лоренцо ставит ногу мне на грудь. Он видит, что у меня нет сил двинуться.
— Dov'è Giovanna?[74]— спрашивает он.
Я смотрю на него в упор и произношу:
— Она в двадцати ярдах от тебя, в говенном «Макдоналдсе», идиот ты проклятый. — Слова эти звучат у меня в голове так громко, что Лоренцо точно должен все хорошенько расслышать. Он на секунду обернулся, но тут же снова уставился на меня и повторил вопрос, больно вдавив мне в грудь каблук:
— Dov'è Giovanna?
Я смеюсь. Во рту полно крови. Шутка такая, что ли? Не знаю, замечает ли Лоренцо, что я задыхаюсь. Кажется, он сломал мне челюсть, а из-за столкновения с машиной снова открылась рана на голове, которую он нанес мне утром.
— Dov'è Giovanna?
Ему нужен ответ. Конца этому не будет, пока я не отвечу.
Я пробую приподняться, но Лоренцо толкает меня обратно. Мне незачем двигаться, мое дело — отвечать.
— Ладно, ладно, — вяло произношу я.
Что мне ему сказать? Надо ли говорить ему хоть что-нибудь? Могу пальцем показать.
— Аэропорт. Она в аэропорту.
С секунду Лоренцо изучает меня. Мне трудно понять, что можно изучать у меня на лице, но, с другой стороны, он, наверное, привык видеть расквашенные физиономии. Я представляю Джованну в аэропорту: стоит в длинной очереди на регистрацию, потом сидит на чемодане, ожидая меня.
Лоренцо убирает ногу с моей груди, наклоняется и вытаскивает деньги из моего нагрудного кармана. Затем протягивает раскрытую ладонь и ждет, когда я отдам остальное. Во время этих манипуляций лицо его ничего не выражает. Ему просто нужны деньги. Он рассовывает их по боковым карманам пиджака и уходит.
Я никак не могу встать. На мне не осталось живого места, и я просто лежу на виду у зевак. Кто-то предлагает мне помощь. Я опираюсь на протянутую руку. Нужен еще один человек. Тело мое повисает безжизненным кулем. Я чувствую, как люди стараются удержать меня. Стоит им меня отпустить, как я валюсь вперед. Меня подхватывают, я отмахиваюсь. Мне нужно пройти в «Макдоналдс», если Джованна все еще там. Оглядываюсь вокруг, силясь остекленевшими глазами рассмотреть что-нибудь сквозь розовую пелену из крови и слез. Различаю столпившихся людей. Взмахом руки гоню их прочь. Они отступают. Я вытираю глаза рукавом.
Гаэтано и Сальваторе стоят по обе стороны входа в вокзал. Сальваторе прислонился к косяку, руки сложил на груди: скучает. Гаэтано нервно курит. Их я больше не боюсь. Мальчишки, подмастерья. Вот она, вертикаль власти: на самом верху Алессандро, а эта шантрапа — низшее звено. Теперь, когда брат вышел из тюрьмы, их полномочия ограничены. Что же до самого Лоренцо, то его возможности не идут в сравнение с властью человека, способного приказывать ему.
Алессандро. Мой друг. И все из-за того, что я переспал с его женой. Рога ему наставил. Оскорбил его мужское достоинство. Его неаполитанское мужское достоинство. Измена, которая требует жестоких действий. И это на глазах у Луизы. Хорошо продуманное шоу, имеющее целью продемонстрировать собственной жене, у кого в руках настоящая власть. Спектакль этот на нее и был рассчитан. Ему незачем было смотреть в мою сторону. Алессандро точно знал, как все произойдет. Если ему и требовалось доказательство, то он его получил, когда лицо мое влипло в окно машины: подвеска качнулась достаточно ощутимо, чтобы он оторвался от своей папки. Когда они вернутся домой, шофер смоет с машины мою кровь. И только Луиза еще может напомнить судье о том, что он натворил. Алессандро в ответ заявит, что если она меня забудет, то будет прощена. Такова сделка. Может, как раз сейчас сделка и заключается на заднем сиденье лимузина, на окне которого следы моей крови. Это один из ключевых моментов спектакля. Чтобы все было ясно. Так, чтобы не было ему нужды спорить с Луизой или уговаривать ее, унижаясь в ее глазах. Пойдет ли она на сделку? Я вижу Луизу: ее прекрасное, совершенное лицо, ее чудесную улыбку, ее волшебный, манящий голос. Пойдет ли она на сделку? Я не знаю.
