бы то ни было. А затем повернуться к Михаэлю, которому было двадцать два, и заметить, что у него осталось только восемь лет, чтобы поумнеть.
Разыскав Катю, Томас заставил ее поклясться. Она во всеуслышание заявит, что ее затаенная мечта – услышать пятнадцатый квартет в собственном доме, и чтобы Михаэль непременно играл на альте.
Как и было условлено, в день, когда должен был исполняться квартет, Генрих и Нелли приехали заранее. До этого Томас послал брату чек. Он заметил, как безукоризненно они одеты. Генрих выглядел неважно и передвигался не без труда, но его пиджак был тщательно отглажен, а ботинки начищены до блеска. На Нелли было красное платье и красные туфли, а поверх платья – белый кардиган. Сумочка и шляпка были в тон кардигану. Никто не должен был знать, как отчаянно всего несколько дней назад они нуждались в деньгах.
Вчера за ужином, когда заговорили о Нелли, Катя подчеркнула, что, хотя ее всегда рады видеть в доме, наедине она с ней не останется.
– Если я обнаружу, что мой муж и его сыновья, не говоря уже о дочери, решат оставить двух фрау Манн в тенечке, чтобы вволю поболтать, я запущу мышей вам в спальню.
– А как же я? – спросила Грет. – Я тоже фрау Манн.
– На вас это не распространяется, – ответила Катя. – Но наедине с Нелли я не останусь. Как только она ступит на наш порог и до тех пор, как покинет наш дом, я рассчитываю, что вы меня прикроете.
Пока Голо сидел в саду с Нелли, Томас с Генрихом решили обойти его владения. Вместе с чеком Томас прислал дружелюбную записку, в которой предлагал обсудить финансовое положение брата. Сейчас самое время, думал Томас. Однако Генрих с всегдашней самоуверенностью и желанием делиться с миром своей мудростью рассказывал о первой главе романа, которую написал, словно они снова были в Мюнхене или в Италии. Скажи ему Томас, что задумал роман о Фаусте, Генрих заметил бы, что идея далеко не нова. Добавь он, что намерен сделать главного героя композитором, Генрих сказал бы, что музыку нельзя описать словами. Томас помнил, как, работая над «Будденброками», скрывал это от Генриха, опасаясь услышать убийственное замечание брата, которое окончательно лишило бы его уверенности в себе.
Он слушал, как Генрих говорит о серии романов про Генриха IV и о том, что из этой задумки может выйти хорошее кино.
Когда они развернулись к главному входу, в дверях показалась Грет с Фридо, который живо заинтересовался Генрихом.
– Удивительно встретить Манна, который не относится с подозрением к каждому встречному, – заметил Генрих.
Поскольку других Маннов поблизости не наблюдалось, Томас решил, что упрек относится к нему. После получения чека тон Генриха стал еще более напыщенным. Принимая Томасову помощь, он тем не менее не собирался его щадить.
Когда Грет унесла младенца, чтобы показать его Нелли, Генрих предложил Томасу сделать еще круг по саду. Самое время заговорить о деньгах, подумал Томас.
– Каждую ночь я просыпаюсь, – сказал Генрих, – и думаю про Мими и Гоши. Я не знаю, в безопасности ли сейчас Мими. Из-за меня у нее могут быть неприятности. И у Гоши. Сейчас ей двадцать пять, самое беззаботное время. Я бросил Гоши и ее мать в адской дыре.
– Ты совсем ничего о них не знаешь?
– Они сейчас в Праге, и, если немцы войдут туда, их арестуют. Мы гуляем по стриженым лужайкам под голубыми небесами. Строим новые дома. Эта земля – полная чаша. Я бросил их, и теперь они зовут меня по ночам. Я даже не могу поделиться этим с Нелли.
Томас понимал, что и это направлено против него; они ступали по его стриженой лужайке, и это его дом был полной чашей. Впрочем, он был исполнен решимости не позволить Генриху разжечь в нем чувство вины. Лучше сказать брату, что он продолжит поиски его бывшей жены и дочери, использует все свое влияние, чтобы вывезти их в Америку. Впрочем, как бы ни хотелось ему утешить брата, перемещать кого бы то ни было из Центральной Европы или ходатайствовать о получении виз было поздно. Томас не хотел внушать Генриху ложных надежд, но и правду сказать не осмеливался.
– Я много раз переспрашивал. Если что-то изменится, я скажу тебе. И я усилю давление.
– Ты можешь обратиться к президенту напрямую?
– Нет, – ответил Томас. – Это невозможно.
Брат молча дал ему понять, что считает это предательством.
– Карла и Лула были правы, когда решили по собственной воле оставить этот мир, – сказал Генрих.
Они ужинали с коллегами Михаэля, тремя молодыми симпатичными музыкантами. Томас изо всех сил старался не выказывать своего интереса. Музыканты были в похожих мешковатых пиджаках, с одинаковыми прическами, даже румын, который говорил по-французски. Сидя между Грет и первой скрипкой, Томас обхаживал невестку. Они поговорили о Фридо и малыше, но на этом темы для обсуждения иссякли. Тогда Томас обернулся к скрипачу, который спросил, за что он так любит пятнадцатый квартет.
– За третью часть, – ответил Томас. – Мне нравится идея Neue Kraft fuhlend[10].
– Вы чувствуете новую силу?
– Чувствую, когда думаю о книге, которую должен написать. По крайней мере, надеюсь, что чувствую.
После ужина они переместились в большую комнату. Грет отправилась кормить ребенка, Нелли вернулась в столовую, чтобы наполнить бокал до краев.
– Генрих предупредил меня, что это будет долго и скучно, – прошептала она Монике, которая расхохоталась.
Четверо музыкантов установили пюпитры. Усевшись, они принялись настраивать инструменты, ориентируясь на румына, чей инструмент был уже настроен. Томасу нравился румын, оглядывавший свою маленькую аудиторию со спокойным удивлением, но по-настоящему его вниманием завладели два американца. У виолончелиста были карие глаза, а лицо помягче, чем у первой скрипки. Пройдет несколько лет, думал Томас, и эта неброская красота поблекнет. Первая скрипка был не так хорош собой, лицо слишком худое, почти лысая голова, но сложен покрепче остальных, и из четверых у него были самые широкие плечи.
Когда зазвучала музыка, Томаса захватило ее дерзкое бесстрашие, переход от гнева к покою, и снова борьба, дарившая боль и радость, безмерную радость. Томасу хотелось перестать думать, перестать искать для музыки простое объяснение и позволить ей захватить себя и слушать, слушать, словно в последний раз.
Ему потребовалось усилие, чтобы не разглядывать музыкантов, не любоваться их концентрацией и серьезностью. Томас заметил, что они вступают по знаку первой скрипки. Первая скрипка и Михаэль на альте, казалось, затеяли поединок, черпая энергию друг у друга; мелодия стремилась к разрешению, но, перед
