свою неуклюжую лепту и тут же засобирался домой. – Спасибо вам, вы отдыхайте, я пойду.
Он вышел под звезды, только набиравшие силу. Долгие шаловливые сумерки играли в прятки с настоящей ночью: то подпустят темноту пониже, то снова прогонят. Домой не хотелось. Под ногами беззлобно чертыхались отлетавшие камешки, в соседнем проходном дворе пьяная компания распевала фронтовые песни: «Катюшу» и «Темную ночь». Наверняка там найдутся заводчане, позовут и его к себе в круг. Встречаться с людьми не хотелось, любые встречи приводили к воспоминаниям о войне, о товарищах, кто где воевал, под чьим началом, куда заходил, и в конце скатывались к обязательному перечислению потерь. Этот вечер не располагал к прошлому. Пришла пора захлопнуть печальную страницу и открыть новую: с работой, учебой, строительством веселой жизни без войны и без горя. «Надо бы оформить развод. – Мысль закралась сама собой, раньше он ни о чем таком не думал. – Надо бы спросить у Иваныча, как это делается». Он впустую прочертил среди общежитских кварталов три или четыре спирали, посидел на завалинке перед сломанным стареньким домиком, от которого осталась только кирпичная печка и трухлявый фундамент. Вот так, домик сломали на дрова, а корни не выкорчевали, оставили торчать как напоминание о чьем-то детстве. На этом месте вырастет новая многоэтажка с чистыми окнами, и в одном из них, возможно, будет улыбаться его собственное лицо.
Он пробрался на свою койку, когда все уже спали, разделся в продымленной папиросами темноте, открыл окно. От скрипа кто-то пошевелился, чертыхнулся. Неважно, все равно сейчас захрапят. Сон навалился приятной сдобной женщиной, всю ночь ласкал прихотливыми образами и оставил утром бодрого и счастливого.
Авербухи тоже легли спать в хорошем настроении. Льву казалось, что Айбар – именно тот, кто найдет ниточки к сестрам, а Инессу просто тешила добрая весточка от очередной пациентки.
– Мы уже отправили сто семьдесят два письма. Закон перехода количества в качество никто не отменял. – Лев скрупулезно вел учет корреспонденции, разосланной по всем войсковым частям, госпиталям, сельсоветам. – Когда-нибудь мы узнаем судьбу Берты и Лии… Я… я хочу хотя бы знать, как и… где они… погибли.
– Не узнаем судьбу, а встретимся с ними, живыми и здоровыми, – перебила его жена. – Я же говорю себе перед родильным креслом, что никто не умрет, и никто не умирает. Тебе тоже надо именно так думать. Чтобы никаких «как» и «где» больше не слышала!
Из детской выскочила Агнесса в розовой сорочке, ласточкой метнулась в прихожую, вернулась назад с сумкой и, извиняясь, ойкнула.
– Ась, а парень-то какой пригожий, – под разнила сестру Инесса, – глаза какие необычные, высокий, широкоплечий.
– И смышленый. Учиться хочет, – поддержал жену Лев, сопротивляясь первому сну.
– И на тебя учащенно дышит. – Старшая сестра хохотнула. – Ой, не упусти свое счастье, сейчас женихов-то мало, утащат из-под носа.
– Зачем мне такой? – Уже на пороге детской Агнесса развернулась на пятках, сделала два шага назад, к разложенному супружескому дивану. – Он необразованный, говорить не о чем. И женатый.
– Ну не совсем женатый, как я поняла. – Инесса понизила голос, потому что муж у ее плеча уже похрапывал.
– Все равно. Лучше одна останусь, чем с колхозником. Ну подумай сама, Инн, о чем мы с ним говорить будем?
– Так ты его и научи. Я так поняла в свои сорок, что главное – любовь, как бы это банально ни звучало. Знаешь, как мы с Левушкой изменились за эти годы? Когда женились, совсем иными людьми были, не так думали, о другом мечтали.
– Легко сказать. – Младшая надулась, но старшая услышала сомнение в голосе. – А с женой его что делать?
– А калек вокруг сколько, посмотри. И ничего, любят их и жены, и девчонки, замуж идут. Вот ты и представь, что бывшая, – она выделила важное слово голосом, – бывшая жена – это его увечье, и надо с ним жить.
– Инн, Инн, – легкомысленная Ася бросила на полпути вопрос судьбоустройства и переключилась на прихоть, – а можно я буду на скрипку ходить? А? Ну, пожалуйста.
– Ну ходи, если хочешь, у тебя своя зарплата. Что ты у меня разрешения спрашиваешь, как маленькая?
– Ну по вечерам же, и деньги… – Привычка отпрашиваться у сестры до сих пор играла с младшей Шевелевой в злые игры, хоть на календаре уже вышагивал 1946 год, значит, ей исполнилось двадцать восемь. Однозначно пора выбирать суженого, а не учителя музыки.
– А что за преподаватель? – Инессе почудилось неладное в горячности сестры, может, там совсем другие тараканы завелись, а она тут к случайному заводчанину сестренку примеривала.
– Он старичок, ленинградский профессор. – Агнесса поняла, о чем кручинилась Инна, и поспешила ее разуверить: – Ему шестьдесят. Преподавал в консерватории.
– Женат? – Инесса гнула свою линию.
– Нет, одинокий.
– Хм… А какими судьбами он в Казахстане?
– Ссыльный.
– Питерский… Как интересно! – Сестра уплывала в объятия Морфея вслед за мужем, сложившим во сне губки бантиком, как мальчишка-дошкольник. – Ну иди, раз питерский. Может, знал еще наших кого… А к этому казаху присмотрись… Мне он понравился.
Агнесса улеглась спать, недовольно пофыркивая: «Графская дочь и сын чабана, фи-и, какой мезальянс!» Ей снился пышный концертный зал и она на сцене в огненно-желтом платье, со скрипкой, стройная, парящая, зажигающая. Зал рыдал и аплодировал, мужчины тащили к ее ногам тяжелые букеты и корзины. Только в Акмолинске такого зала еще не построили. И ей никто не сказал, что скрипичные руки не терпели больничных уток.
Глава 17
В 1945-м Арсению Михайловичу Корниевскому исполнилось шестьдесят. Первая половина его жизни могла служить декорацией к спектаклю о лощеном избалованном сухаре, а вторая – к трагедии о гибели эпохи, кровавом терроре и крушении надежд. Однако если бы кто-то наверху – нет, не в исполкоме или райкоме партии, а там, на самом верху – поинтересовался, когда же он действительно был счастлив, то вторая половина перевесила бы первую. Молодость вела себя скучно, бурным развлечениям предпочитала тоскливые репетиции, по улицам сановного Санкт-Петербурга ходила осторожно, боялась поранить руки или запятнать репутацию благородной семьи. Младший брат Аркадий открыто потешался над неприспособленностью старшего, и не напрасно. Если бы Гарри в злополучном 1917-м не нашел невесту для Сэмми, тот никогда не решился бы сделать предложение ни бледной Лоле, ни любой другой барышне. Papa et maman уехали, Гарри сгинул в пучине революции, и бедному, никому не нужному музыканту стало совсем страшно и скучно жить.
Зато вторая половина жизни выдалась похожей на приключенческий роман. Сначала его потеснили в квартире, он голодал, бродил по улицам, прижимая к груди Страдивари несметной
