Ветер остужает и раскачивает плотную занавесь дождевых струй, за нею мне повсюду видятся люди — как тени, мечутся они поближе к домам и скапливаются, как грязь в закоулках. Должно быть, все выскочили на улицу только затем, чтобы успеть добраться до дому, пока не хлынет. Слева и справа от меня перебегают они через дорогу, я один мчусь вдоль по улице, а не поперек. И это уже не тот город, в котором я провел последние несколько недель, не тот сухой каменный фон, на котором разворачивалась заключительная фаза моей жизни. Все течет и струится, расплывается и скользит подо мной и вокруг. Я больше не узнаю перекрестков. Я впадаю в панику при мысли о том, что городские кварталы начинают проваливаться под землю на привычном месте и всплывать на новом, площади играют в чехарду, улицы прокладывают себе новые колеи и русла; мне будет не найти наш двор, он и так-то скрывается где-то на окраине этого большого города, внезапно превратившегося в опрокинутый под дождем набор детских кубиков.
Лерхенфельдергюртель, вот где я сейчас, значит, мне теперь нужно направо; вообще-то говоря, я был уверен, что пробежал уже гораздо большее расстояние. А выходит, и половины пути еще не преодолел. Я неотступно думаю о том, что Клара, скорее всего, буквально в эти же мгновения и совсем недалеко отсюда, бежит точь-в-точь как я и столь же стремительно, столь же прямо, по залитым водой улицам, может, мы с ней уже и разминулись, и бежит она по направлению к Западному вокзалу. На повороте на Талиаштрассе я чуть не натыкаюсь с разбегу на стену автобусной остановки; в последний момент, защищая лицо, успеваю подставить руку и врезаюсь в плексиглас с наклеенным с внутренней стороны рекламным плакатом — «Liberté Toujours» значится на нем — и бегу дальше, мне удается даже несколько нарастить темп.
Я уже давно не видел ничего так ясно, уже давно не ставил перед собой такой однозначной цели. Мне надо к ней. Мне надо сказать ей, что все закончилось, что мы с этим справились. И что мне очень жаль.
На границе двух округов останавливаюсь и гляжу вниз по улице — в ту сторону, где начинается подъездная дорожка к автобану. Мои легкие болят и свистят, как будто в них закачивают, до упора, пока не лопнут, воду или кровь. Я утопаю изнутри, нельзя мне было останавливаться, вновь пуститься бегом я теперь не сумею. Размашистым и нетвердым шагом, прижав локти к бокам, преодолеваю подъем, за которым начинается Шестнадцатый округ.
И когда вижу наконец перед собой железные ворота, спешить мне уже некуда.
Каштан стоит, воздев от отвращения руки, посреди запустения, водосток в самом центре двора забит, «аскона» утопает по ободок колес. На мгновение я останавливаюсь возле машины: перевернутая спинка водительского сиденья кажется мне человеком, в отчаянии уронившим голову на баранку. Повсюду плавают разрозненные листы из Клариного регистратора, чернила на каждом расплылись в особую неповторимую акварель.
Дверь «домика» распахнута настежь, замок с мясом вырван из древесины и вместе с внешним засовом и прочими металлическими причиндалами болтается на дверной раме. Не могу понять, изнутри взломали дверь или снаружи.
Заглядываю внутрь. В «домике» все как всегда, но сейчас это производит на меня совершенно иное впечатление — заброшенности, — словно сюда долгие годы не ступала нога человека. Вода перехлестнула через порог и залила цементированную часть пола, которая ниже крытой досками. Я вспоминаю про мышей и думаю, куда же они подевались, как-никак все мышиное царство теперь на дне. На половицах и в воде лежат разрозненные документы и наши носильные вещи, на глаза мне попадается клок волос из Клариного парика. Книги на полу и в открытых ящиках, пустые пластиковые пакеты сети «БИЛЛА», чашки с, кофейной гущей на дне, стаканы, тронутые ржавчиной столовые приборы. И повсюду, как будто на пол осел целый рой красно-белых стрекоз, пачки из-под сигарет, смятые и пустые. Полная тишина, если не считать шума дождя, который здесь, во дворе, идет вроде бы более ровными струями, чем на улице. «Домик» кажется совершенно безжизненным — как макет, как выставочный экспонат в экспозиции, посвященной катастрофам и гибели целых городов. Как место, в котором умер последний из живших на планете Земля людей.
Когда я наконец захожу внутрь, из какого-то угла ко мне бросается пес, я отмахиваюсь от него. Он один. Ее нет.
Клары нет.
Несколько раз я громко произношу эти два слова, дрожа при этом, как в лихорадке. Глаза у меня горят, как будто в них плеснули кислотой, дыхание срабатывает лишь после того, как я даю ему недвусмысленный приказ сработать.
Записки мне никто не оставил — ни она, ни те, что ее забрали. Ступаю по половицам, на каждом шагу у меня из башмаков выплескивается вода. Обеими руками сметаю с письменного стола стопки бумаги, наступаю на диктофон, и он трещит у меня под ногами. Ничего! Гляжу сквозь полуоткрытую дверь на дождь. Примерно столько же видит, должно быть, золотая рыбка, глядя во внешний мир через стекло аквариума. Я тоже мог бы поплавать здесь какое-то время, на обратном пути забывая дорогу вперед и воображая, будто нахожусь в открытом море. Вместо этого поднимаю с пола зеркальце, рассматриваю свое мокрое лицо, причесываюсь пятерней, хохочу от отвращения.
Трех женщин, похожих на муравьев, беру под мышку, нахожу кухонный нож, которым срезал Кларе волосы, и возвращаюсь во двор. Темно, как в первые ночные часы, который же нынче час, я начисто утратил чувство времени. Верчу полотна так и этак, нахожу печать галереи, подпись художника, но никакого числа. Дождь струится по масляной краске, женщины потеют и плачут. Опускаюсь на корточки прямо в воду. Сперва ногтями, потом ножом принимаюсь соскребать краску, лезвие становится то красным, то синим, затем выскальзывает у меня из руки и вонзается в холст. Вонзается в подбородок одной из похожих на муравьев женщин, пропарывает его насквозь. От злости шлепаю рукой по луже, и вода фонтаном взмывает в воздух. Джесси из-за такой промашки накричала бы на меня, побарабанила бы кулачками мне по плечам и груди, а потом не спала бы несколько ночей. Берусь за холст, но теперь он уже не поддается, вырезаю ножом все три картины из рам, кромсаю на узкие полосы и пускаю по воде; какое-то время они держатся на поверхности, необычайно красивые и яркие, потом пропитываются влагой и в конце концов утопают. Ничего! Просто сидеть здесь, в воде по щиколотку, среди празднично-ярких лепестков большого и редкого цветка, среди клочьев прощального савана Джесси. Просто сидеть на месте.
Дождь барабанит мне по крышке черепа. Безволосому черепу Клары, где бы она сейчас ни находилась, от этого стало бы щекотно. Представляю себе, что она могла бы сейчас идти по городу, где-нибудь недалеко от меня, глазея на падающие с неба струи, скорее всего, где-нибудь на мосту, под навесом, где она решила бы его переждать. Собственно говоря, это предоставлено на мое усмотрение — считать ее в данную минуту живой или мертвой. Непростой выбор. Если она сейчас мертва, то в свои последние мгновения думала вовсе не обо мне, а о какой-нибудь лошадке из полотенца у себя на балконе, о ночной тишине в застекленном боксе, о микрофоне на шнуре или о своем профессоре. И это говорит в ее пользу. Это и впрямь говорит в ее пользу. И одновременно с тем, как на меня накатывает страдание, буквально раздирающее меня надвое, я чувствую, как мои губы растягиваются в улыбке, и эта улыбка исчезает отнюдь не сразу.
