Да, этот дом был — как «гранд-чероки» Барсукова или «Роллекс» на руке Татарина.
Все-таки ускользал. Нельзя было только алчностью объяснить все его поступки. Алчность — само собой. Но было и что-то еще, более глубинное.
«Родители?» — подумал Турецкий. Он вспомнил справку КГБ из архивного дела Крумса. После окончания войны депортировали вместе с тысячами эстонцев, литовцев и латышей. А в 1952 году, через два года после рождения Антонаса Крумса, арестовали отца. Двадцать лет — приговор по тем временам обычный. Но не попал под амнистию в 53-м году, не выпустили и после 1956-го. Значит, обвинение было нефуфловое, всплыло что-то действительно серьезное.
Что это могло быть?
«Лесные братья»?
Или 20-я дивизия СС, формировавшаяся в основном из эстонцев, литовцев и латышей?
Так или иначе, но в 1959 году Ромуальдас Крумс умер в лагере. И Антонас Крумс не мог этого не знать — наверняка рассказала мать. Что же он почувствовал, когда повзрослел и осознал то, что произошло?
«А что бы я почувствовал, если бы узнал, что моего отца сгноили в сталинских и даже в послесталинских лагерях? — спросил себя Турецкий. И сам себе ответил: — Ненависть». Это, скорее всего, почувствовал и Антонас Крумс.
Да, ненависть — пусть даже не очень отчетливо осознанная — к советской власти и ко всему, что с ней связано. В том числе и к России, из которой эта раковая опухоль расползлась сначала по одной шестой части суши, а затем разослала свои метастазы и дальше, по всему миру, от Вьетнама до Китая и от Лаоса до Кубы.
В том числе — и к ее законам.
Она и лежала в основе его поступков.
Ненависть и алчность. И конечно же — страх. Ненависть, алчность, страх. Турецкий даже головой покачал: гремучая смесь! И еще подумалось: как же глубоко уходят корни посеянного когда-то зла!
Теперь Крумс не ускользал. И можно было думать, что делать дальше.
Осмотрев его дом, вернулись в гостиницу. Время торопило, но маленький резерв еще был, и решили, что до встречи с Крумсом нужно попытаться выяснить, чем занимался Гарик со своими спутниками в субботу. Постояльцев в гостинице было немного из-за чудовищных цен (Турецкий даже поежился, представив, как он будет сдавать в бухгалтерию авансовый отчет за командировку), этих троих вполне могли приметить и запомнить.
Их действительно помнили. Дежурная по этажу рассказала: поселились около двух часов дня, заплатили за трое суток вперед. Почему обратила на них внимание — не было никакого багажа, даже сумки. Сразу ушли. Вернулись часов в восемь вечера. Очень недолго побыли в номере и вышли. Она спросила: погулять по городу? Ответили: нет, поужинать. Спросили еще: ресторан при «Ангаре» хороший? Она сказала: говорят, хороший.
Ужинали действительно в ресторане гостиницы. Одна из официанток сразу вспомнила: да, были. Один смуглый, вроде грузина, двое русских — один повыше, интеллигентный такой, другой пониже — попроще. Пришли примерно в половине девятого, сделали заказ. Ужинали, танцевали с девушками. Ушли во втором часу ночи, когда ресторан закрылся. На вопрос, не отлучался ли кто-нибудь, ответила уверенно: отлучались. В начале десятого, когда она подала горячее, за столом не было низенького, ей пришлось возвращать горячее на кухню. Низенький появился минут через сорок и попросил второе. Когда она принесла, за столом не было смуглого. На вопрос, а где же ваш товарищ, ответили: пошел немного проветриться. Вернулся около часа ночи, почти к закрытию. А перед самым закрытием за столом не было высокого.
Не показалось ли ей в их поведении что-нибудь странным? Показалось. Они заказали бутылку молдавского коньяка «Аист», но почти не пили. Только перед самым закрытием допили и взяли еще одну — с собой.
Картина стала еще яснее. Значит, действовали все-таки двое. Один из подручных Гарика, что пониже — Петраков, около девяти вышел из ресторана «Ангары», угнал машину от «Бирюсинки» (она находилась в квартале от «Ангары»), оставил ее незапертой (ключей же у него не было) в генеральском поселке, возле коттеджа Барсукова, и на такси или частнике вернулся в город. Около десяти вечера из ресторана исчез Гарик. Примерно в половине одиннадцатого он уже был в «Четверке». Полтора часа прятался за гаражами, ожидая возвращения Барсукова из охотничьего домика. Застрелив его, на красной «девятке» доехал до Иркутска, пересел в машину частника или в такси и около часа ночи снова был в ресторане.
Все сходилось. Неясно было только одно: откуда они могли так точно знать топографию «Четверки» и генеральского поселка, в каком из коттеджей живет Барсуков и где его гараж. Гарик мог и раньше бывать в Иркутске. Возможно, бывали и Ряжский, и Петраков — привозили деньги и следили за отправкой груза. Но вряд ли они даже ездили в «Четверку», им просто нечего было там делать. Значит, ездили уже в субботу? У них было достаточно времени для этого: около двух вышли из номера, а вернулись только к восьми. И ездили конечно же не одни. Их обязательно должен был сопровождать кто-то, кто хорошо знает «Четверку» и все заводские порядки.
А это мог быть только Крумс.
Из гостиницы вернулись в прокуратуру, узнали из рапорта УВД последние донесения «наружки» и службы прослушивания: из номера никто не выходил, им никто не звонил и они не звонили.
— Ну, пора! — решил, наконец, Турецкий.
— Будем брать Крумса? — спросил Мошкин. — Тогда нужно вызвать оперативников.
— Брать? Пока не знаю, — ответил Турецкий. — Сначала нужно на него посмотреть.
Взяли из сейфа дежурного еще утром оставленные там, чтобы не таскаться с ними по городу, свои «ПМ» — пистолеты Макарова. Засунув «Макарова» в кобуру под мышкой, Косенков сразу поважнел — словно бы надулся.
— Ты хоть стрелять-то умеешь? — с усмешкой спросил Софронов.
— С ходу — не очень, — признался Косенков. — А из положения «лежа» вроде бы ничего получается.
«Уазик» с водителем оставили метрах в тридцати от дома Крумса и гуськом подошли к калитке.
— Звони, — кивнул Турецкий Косенкову.
Тот нажал кнопку звонка.
Взъярился, гремя цепью, сторожевой пес.
Косенков позвонил еще раз.
Стукнула входная дверь дома, мужской голос прикрикнул на собаку, из-за калитки спросил:
— Кто есть тут?
— Вам телеграмма, — ответил, как ему было велено, Косенков.
— Бросьте в почтовый ящик.
— Вам нужно расписаться.
Загремел ключ в замке, калитка открылась. При виде четырех незнакомцев Крумс как бы отшатнулся и хотел захлопнуть калитку, но Софронов, оттеснив Косенкова, уже поставил ногу в дверной проем.
— Антонас Ромуальдович Крумс? — спросил Турецкий, хотя никаких сомнений у него в этом не было. Крумс был именно такой, каким Турецкий его себе представлял: рыжеватый, «видный из себя», с круглым, чуть веснушчатым добродушным лицом, с белесыми бровями и ресницами. На нем были домашние брюки и свободный, крупной вязки, свитер.
