месяц. Стекло стало зеркалом, хотя и сильно искривленным, но зеркалом, и я в нем отчетливо вижу себя. Пре-исполняюсь собою… Всматриваюсь, и вдруг начинает казаться, что в глубине, в темном подрагивающем Зазеркалье, сразу за моим разрезанным на прозрачные плоскости отражением скалится неотличимое от него лицо братца-Спринтера! Что оно проступает сквозь меня! А за нами уходящий в даль бесконечный ряд наших чередующихся, накладывающихся друг на друга отражений, между которыми проскальзывают тени…
Быстро расширяющееся между нами молчание наполняется чем-то совсем уже враждебным.
Она что, приходила к Спринтеру в отель?! Но он же на прошлой неделе был у Фимки Бронштейна в Монреале! Похоже, мой брат-иллюзионист и в Америке не утратил искусство появляться одновременно сразу в нескольких разных местах… Встречаться можно и в кафе. В отель женщина приходит с единственной целью… – Мысль эта с грохотом врывается в мозг, расталкивая все остальные мысли, и уверенно располагается там. Что он ей там рассказал? Захотел трахнуть и наговорил про меня? И Лиз по-женски эгоистично решила отомстить, сравнять счет? Или она просто врет? Хочет сделать мне больно, вот и говорит гадости?
И все же детали того, что могло произойти в отеле – часть моей души, души несправедливо заподозренного Ответчика, убеждена, что уже произошло! – становятся все более отчетливыми. Слишком много пищи для размышлений дают эти мелькающие передо мной детали. И размышления, словно голодные птицы, слетаются со всех сторон, набрасываются на эту кровавую пищу.
Поэтому и не поехала ко мне из аэропорта? А может, еще когда наврала мужу, что в гостинице была со Спринтером, может, еще тогда играла с такой возможностью?! Примерялась, даже сама того не осознавая… Наверное, это очень острое ощущение, удвоенно острое: другой, но внешне совсем неотличимый… хотя, конечно же, совсем другой… все в жизни надо попробовать… А тут еще ее идиотская пластическая операция!.. Ни по ней, ни по братцу моему не понять, что произошло на самом деле… Нет. Не может быть! Да и Спринтер не удержался бы, похвастался бы…
Где-то читал, что совсем мелкие жесты, движения морщинок в уголках губ или глаз не могут лгать. Но она их всех убила. И результат налицо. На это неподвижное перекроенное лицо. Так что теперь уже невозможно догадаться, что она чувствует… Или дело лишь во мне. За эти шесть лет в Бостоне совсем разучился держать удар… На самом деле я совсем не тот, за кого себя принимаю… Должно быть, от меня вообще ничего не зависит. Захочет, изменит себя, захочет, изменит любовника. А меня только ставят в известность. Произносят фразу, натягиваются нити, и я, словно дернули за ниточку, дергаюсь, как тряпичная кукла… Кланяюсь. Чего изволите?.. (От сЛиз к брату, от брата к сЛиз…) Сейчас, когда дважды повторил ее имя, в нем слышится скользкая, злобно шипящая маленькая «с», прилепившаяся в самом начале.
Короткая судорога сводит мою перекрученную, окончательно запутавшуюся в самой себе душу. Резко выпрямляюсь и снова застываю на месте. Минуту стою, совсем не двигаясь, с закрытыми веками. Боль понемногу отпускает. Оглядываюсь по сторонам.
Свет отхлынул от лица Лиз. Оно делается сразу совсем далеким и совсем темным. Выглядит гораздо старше, чем до омоложения. Что-то вызывающе-бесстыжее появляется в полярном сиянии глаз. Она неторопливо бормочет, растягивая, раскачивая для лучшего замаха свои увесистые камни-слова:
– Я не хотела об этом говорить. – Но прозвучало: «Захотела и говорю! И беречь тебя не собираюсь! Могу еще и…» – Ведь Джерри… он никогда бы за твои пять тысяч…
– Какой еще Джерри? – задираю подбородок, будто подставляя горло.
По длине последовавшей паузы я понимаю, что сейчас она переступит еще одну черту и нанесет новый страшный удар. Губы вытянулись в ниточку и мелко дрожат.
– Джерри Путнам, твой адвокат… – Откуда Лиз знает, что я заплатил Защитнику пять тысяч?! – Если бы не я… Если бы он по старой памяти… – Она поднимает свои ледовитые, с прожилками тьмы глаза, в которых появляется тяжелый беспощадный отблеск, и, прищурившись, смотрит на меня.
– Что еще за старая память? При чем здесь Джерри? – Несколько секунд вообще ничего не понимаю, потом до меня доходит.
– А вот это не твое дело!
Но это дело – уж точно мое!.. Ничего не соображая, начинаю искать. Тычусь лихорадочно по сторонам. И нахожу! Сначала наталкиваюсь на мокрый синий зонтик. Где-то рядом с ним огромные, с разговорами туфли Джерри, в которых покачиваются желтые пятна тусклого ресторанного электричества. Наконец боковыми ходами в лабиринте памяти добираюсь на ощупь до стойки бара в полутемном ресторане недалеко от здания суда. Лиз и мой Защитник сидят совсем близко друг от друга, зонтик возле ее стула. Лиз наклоняется к Защитнику, он уверенно касается ее руки… Я помню. Я не забыл… Просто куда-то вглубь загнал… Подальше от себя…
Ох, Господи! Неужели и Защитник тоже? Приговорила предыдущего любовника, чтобы защищал нового? Раз не из-за пяти тысяч, интересно, что он потребовал взамен? Широкий у нее диапазон. От массачусетских адвокатов до еврейских братьев-близнецов из России… Да-а, согласился я неизвестно с кем, бурная жизнь у них там, в муниципальном суде. Муж с адвокатессой Джессикой, она с адвокатом Джерри! Как в дурном латиноамериканском сериале! Может, они и вчетвером тоже?!.
– Опять эта проклятая неизвестность, – вспоминаю я популярный анекдот моего детства о ревнивом муже.
Нет! Что я, с ума сошел, что ли? Советское прошлое сделало слишком подозрительным. Это ведь просто мелкая бабская месть. И про Спринтера, и про Джерри – все врет. (Мысли мои носятся по кругу, как загнанные лошади на арене, которых подгоняет щелкающим кнутом сверкающая циркачка, а под ногами только пахнущие мочой опилки.) Как видно, благовоспитанные аристократические дамы из бостонских БАСПов-браминов, когда хотят отомстить, ничем не отличаются от рыночных торговок на Некрасовском рынке в Питере. А ты, мудак, тут же поверил!.. И расспрашивать бесполезно. Правды не добиться, ну а лжи и так выше головы.
– Лиз, ну зачем сейчас? Ты устала, огорчена, мы можем вернуться к этому…
– Вернуться? Куда мы еще должны вернуться? Обратно в постель, где ты так ни разу и не поинтересовался, что за женщина лежит под тобою? Не знаю, как я могла влюбиться в тебя?! Как вообще могла с тобой… Ты же совсем ребенок! Брат у тебя темный человек, но он хоть взрослый. А ты – наивный пятнадцатилетний подросток. Но дети обычно взрослеют, а ты так и остался подростком! Запечатанным, как бутылка, сургучом. А какое в ней послание и кому оно адресовано – никто и никогда не узнает.
– Постой, ты чудовищно
