не может вступать в переписку с мужчинами, если они не являются ее родственниками. Коля – не является.
А Юрий, значит, вступал в переписку, потому что был родственником? Притом что переписка была тайная и совсем не родственная. Или тайной она была как раз для того, чтобы не компрометировать? Вопрос только кого: меня или самого Юрия?
– А еще, когда уезжал, он очень просил тебе помочь, если вдруг такая необходимость возникнет! – продолжала бушевать Оленька. – Я бы и так тебе помогла, не сомневайся, и Коля это прекрасно знал, но все равно дополнительно просил. А что не попрощался, так не было у него такой возможности, понимаешь? Он был вынужден ближайшим поездом отбыть. И подозреваю, неспроста такая спешка. Так-то вот.
Она возмущенно раскраснелась, но уже говорила не с таким пылом, как в начале своей пламенной речи.
– То есть была бы у него возможность, он бы зашел попрощаться? – спросила я, пытаясь понять, в курсе ли Оленька планов брата о проползании хомяком ко мне в комнату в целом и об исполнении этих планов в частности. – Но не могло же быть так: он получил приказ и сразу уехал на вокзал. Должны же были ему предоставить хотя бы минимальное время на сборы. Не на войну же отправляли. Да даже и на войну, все равно должны были дать время собраться.
– Да он весь день бегал, пытаясь встретиться с княгиней Рысьиной, – проворчала Оленька. – Разве ты не знала? Уж тебе-то точно должны были сказать.
– Ничего мне не говорили, – покрутила я головой для убедительности. – А зачем ему нужно было с ней встречаться?
– Как зачем? – удивилась Оленька. – Чтобы иметь возможность тебе писать.
Нельзя сказать, что эти слова оказались для меня полной неожиданностью: уж сложить обмолвку княгини и нынешний рассказ подруги в цельную картину я могла. А также понять, что Рысьина не для того избавлялась от Николая, чтобы давать ему возможность мне писать. Она надеялась, что он уедет и наше общение с ним по понятным причинам сойдет на нет. Зря надеялась.
– То есть мне он писать не может, потому что общество нас осудит. А если он будет писать тебе, но для меня? – Я уставилась в потолок, словно рассчитывала найти там нечто интересное. – Это тоже будет нарушением приличий?
– Конечно, – ответила Оленька, но несколько неуверенно.
– То есть ты выступаешь на стороне кузена, а не за собственного брата? – коварно уточнила я.
– Вот еще! – Она уставилась на меня, возмущенно выпятив губы. – Да Волковы к нам всегда относились… даже не снисходительно… а как-то так: «Они, конечно, наши родственники, но не совсем». И после этого я вдруг буду поддерживать Сашу? Вот еще! Они и появляются у нас, только если им что-то нужно.
– А что Волкову нужно сейчас?
Оленька нахмурилась:
– Не знаю. В прошлый раз он все давил на папу, чтобы тот ему акции продал, если не все, то хоть часть, чтобы у Волковых был контрольный пакет. Они знатно поругались. – Оленька неожиданно улыбнулась воспоминаниям. – Саша ужасно злился, что ничего не получилось. Уехал и даже с праздниками не поздравлял какое-то время. А нынче явился как ни в чем не бывало.
Она недовольно фыркнула. Штабс-капитан, даром что родственник, нравился ей ничуть не больше, чем мне. А может, даже меньше: желание отжать законные акции у Хомяковых в глазах представительницы их семейства точно не прибавило харизмы Волкову.
– Так ты напишешь Николаю, что будешь нашим почтальоном? – вкрадчиво спросила я.
– Нет, – неожиданно ответила Оленька.
– Как это нет? – возмутилась я. – Значит, ты за Волкова?
– Я за Колю, – надулась она. – Поэтому понимаю, что в случае чего проблемы будут не у тебя, а у него.
– Какие проблемы? – Я закатила глаза.
– Лиза, то, что простится представителям крупных кланов, другим не забудется никогда, – обиженно проворчала Оленька. – Мы, Хомяковы, должны быть очень осторожны в вопросах нарушений правил приличия. Вот ты с Колей поиграешь и забудешь, а у него в результате вся жизнь пойдет наперекосяк, поскольку будет нанесен урон репутации.
Она столь сурово на меня посмотрела, что я даже на миг поверила, что молодому военному может быть нанесен существенный репутационный урон, если мы вдруг начнем переписываться за спиной Рысьиной. Но только на миг. Оленькины измышления мне казались форменной ерундой, но что, если она права? Правила этой игры придуманы не мной, более того, меня в них даже не посвятили. Портить жизнь Николаю я не собиралась ни в коем случае.
– Но ты можешь просто передать привет? – сдалась я. – Уж тут его репутация точно не пострадает.
– Привет могу, – просияла Оленька. – И пожелания, чтобы ему хорошо служилось, тоже. Ты же пожелания тоже передаешь? – лукаво уточнила она.
Пришлось соглашаться на полумеры. Был бы рядом Николай, уверена, вместе мы бы что-нибудь придумали, но по Оленькиному упертому виду было понятно: никакие мои идеи понимания у нее не найдут, адрес брата она не выдаст даже под страхом смерти. Хорошо, хоть написать обо мне согласилась, воодушевившись при этом донельзя. Я даже обеспокоилась, что же такого она решила написать, что так радуется, а то оправдывайся потом за то, чего не делала и не говорила.
– Ты обещала показать своего зверя, – внезапно напомнила Оленька.
Конечно, можно было повредничать и потребовать показ за показ, но моя рысь сама засвербела внутри, желая размяться, так что я не стала отказываться, только попросила подругу отвернуться, пока раздеваюсь. А потом выскочила к ней под руку уже в меховом виде. Мои предвкушения Оленька оправдала полностью: заахала, затеребила мою шерсть, то дуя в нее, то приглаживая, обняла за шею, потом достала гребешок и с деловитым видом начала расчесывать. Уверена: дай ей бантики – навязала бы на меня в разных местах. Жаль, что бантиков нет…
– Какая ты красивая! – восторженно выдохнула Оленька.
Я вывернулась из ее рук, гордо выгнула спину, вздыбила шерсть, потом потянулась, показав когти на передних лапах.
– И грозная, – согласилась она. – И оборот у тебя очень быстрый по времени. Эх, пристроит тебя княгиня Рысьина за кого-нибудь нужного для усиления клана, оглянуться не успеешь.
– Меняу? – возмутилась я. – Пусть себяу пристраивает, если у клана нужда в усилении.
Оленька хихикнула и почесала меня между ушами. Я аж прижмурила глаза от нахлынувших приятных ощущений. Вообще, в облике рыси все воспринималось совсем не так, как в человеческом. Что-то становилось ярче, что-то тусклее, что-то приобретало важность, а что-то становилось совсем несущественным, мелким и ненужным. Во всяком случае, глупые человеческие дрязги точно уступали чесанию и поглаживанию, которые Оленька почему-то прекратила. Пришлось боднуть
