после всего этого мне крайне тяжело рассматривать каждый новый случай с точки зрения моего чувства долга и затруднительно решать даже самые простые вопросы, ибо, с одной стороны, я не могу отказываться от требований совести, с другой же стороны — мне известны принципы правительства, и я обязан их держаться, пока не покинул своего поста.
Все эти трудности я ощущал особенно сильно, когда мне приходилось отвечать жалобщикам.
Некогда я обещал, что никого не выдам на расправу главарям; некогда я поручился своим словом за справедливость правительства.
Несчастный народ не мог знать, что мои обещания и ручательства потеряли силу и что, бессильный, я стою одиноко со своим стремлением к праву и справедливости.
И жалобщики продолжали приходить.
Как тяжело мне было после получения бумаги от генерал-губернатора продолжать выступать в качестве воображаемого защитника, бессильного заступника.
У меня сердце разрывалось, когда я выслушивал жалобы на насилие, грабеж, нищету и голод, в то время когда я сам с женой и сыном иду навстречу голоду и нищете!
Но я не мог сказать этим беднякам: «Идите и страдайте, ибо власть хочет, чтобы вас угнетали». Я не смел признаться им в своем бессилии, ибо оно означало бы позор и бессовестность советников генерал-губернатора.
Я отвечал им:
«Сейчас я вам помочь не могу, но я поеду в Батавию; я поговорю с великим господином[162] о вашей беде. Он справедлив и поможет вам. Пока же спокойно идите домой; не сопротивляйтесь, не убегайте, ждите терпеливо: я думаю... я надеюсь, что правда одержит верх!»
Так думал я и говорил, стыдясь, что не сдержал своих обещаний о помощи. Я пытался согласовать свои стремления со своим долгом по отношению к власти, которая еще платит мне за этот месяц, и я продолжал бы действовать в том же духе до прибытия моего преемника, если бы сегодня не произошел случай, заставивший меня положить конец этому двусмысленному положению.
Ко мне явились семь жалобщиков. Я дал им вышеприведенный ответ. Они ушли. По дороге их встретил главарь их деревни. Он, по-видимому, запретил им покидать кампонг и отнял у них (как мне сообщили)! одежду, чтобы заставить их остаться дома. Но один из них ускользнул от надзора, снова явился ко мне и заявил, что не решается вернуться к себе в деревню.
Что мне ответить этому человеку, я не знаю.
Я не могу его защищать; не смею признаться ему в своем бессилии, не хочу преследовать виновного главаря, чтобы не получилось впечатления, что я раздуваю это дело в своих интересах. Словом, я не знаю, что мне делать...
Поручаю вам с завтрашнего утра дальнейшее исполнение моей должности с последующим утверждением резидента Бантама.
Ассистент-резидент Лебака
Макс Хавелаар».
После этого Хавелаар с женой и ребенком покинул Рангкас-Бетунг. Он отказался от всякого сопровождения. Дюклари и Фербрюгге были глубоко растроганы при прощании. Макс тоже был взволнован, особенно когда на первой же почтовой станции его встретила большая толпа народа, прокравшегося туда из Рангкас-Бетунга, чтобы с ним проститься.
В Серанге они остановились у господина Слеймеринга, принявшего их с обычным индийским гостеприимством.
Вечером у резидента было много посетителей, которые со всей возможной ясностью заявляли, что пришли приветствовать Хавелаара, подтверждением чего были нескончаемые горячие рукопожатия.
Но он торопился в Батавию, чтобы говорить с генерал-губернатором.
Немедленно по прибытии туда он попросил аудиенции. Однако ему в этом было отказано: у его превосходительства был нарыв на ноге.
Хавелаар стал дожидаться, пока нарыв пройдет. Он вторично попросил принять его.
Его превосходительство «настолько перегружен работой, что должен был отказать в аудиенции даже главному директору финансов, и поэтому не может также принять господина Хавелаара».
Хавелаар стал ждать, пока его превосходительство справится с накопившейся работой. Хавелаар был бы не прочь помочь его превосходительству: сам он работал охотно и много, и обычно такие «горы работы» быстро таяли под его руками. Но об этом, разумеется, не могло быть и речи. Работа Хавелаара была тяжелее всякого труда... Он ждал.
Он ждал. Наконец Хавелаар вновь попросил об аудиенции. Ему ответили, что «его превосходительство не может его принять, так как этому препятствует работа, накопившаяся в связи с предстоящим отъездом».
Макс умолял, чтобы его превосходительство милостиво предоставил ему хотя бы полчаса для разговора, в промежутке между двумя «важными делами».
Наконец он узнал, что его превосходительство завтра уезжает! Это было для него громовым ударом. Но он все еще судорожно цеплялся за надежду, что уходящий в отставку генерал-губернатор — честный человек, которого обманывают. Четверти часа было бы достаточно, чтобы доказать свою правоту, но вот этой-то четверти часа ему, как видно, не хотели предоставить.
Я нашел среди бумаг Хавелаара набросок письма, которое он, видимо, хотел отправить генерал-губернатору в последний вечер перед его отъездом на родину. На полях написано карандашом: «Не совсем то», из чего я заключаю, что при переписывании начисто некоторые фразы были изменены. Я упоминаю об этом для того, чтобы отсутствие буквального совпадения в этом случае не вызвало сомнения в подлинности других официальных документов, которые я приводил и которые, согласно пометкам, сделанным на них чьей-то чужой рукой, представляют собой точную копию. Может быть, человеку, которому было адресовано это письмо, заблагорассудится опубликовать его текст. Тогда из сравнения выяснится, насколько Хавелаар отступил от своего черновика.
«Батавия, 23 мая 1856.
Ваше превосходительство!
Моя официальная просьба об аудиенции по лебакским делам, изложенная в отношении от 20 февраля, была оставлена без последствий. Точно так же вашему превосходительству не было угодно удовлетворить мои повторные личные просьбы об аудиенции.
Итак, ваше превосходительство поставило чиновника, о котором у правительства имелись благоприятные сведения (это собственные слова вашего превосходительства), человека, который семнадцать лет служит стране в этих широтах, человека, который не только не совершал преступления, но с небывалым самоотвержением стремился к добру и ничего не щадил ради чести и долга, — такого человека вы поставили ниже преступника, ибо преступника по крайней мере выслушивают. Что меня оговорили перед вашим превосходительством — это мне понятно, но что ваше превосходительство не воспользовались случаем узнать правду — этого я не понимаю.
