– Но почему? – удивился Гвидон.
– Во-первых, умей остановиться. Однажды я тебе говорила. А во-вторых, я не заслуживаю.
– Какое-то пьяное самоедство. Ты лучшая вдова на земле.
– Тихо. Я знаю, что говорю. Я собираюсь наделать глупостей, не исключая самой большой. Сядь на свое рабочее место и четверть часа подумай о вечном. Я дам тебе знать, когда срок придет вернуться на землю. Пока потерпи.
И вот он снова в бордовом кресле! Только сейчас он ясно понял, как тосковал по этим полкам, по шару, повисшему над столешницей, по вдохновительной тишине. Он снова взял в руки томик Гранда. В который раз он провел ладонью по крепкому гладкому переплету, еще сохранившему запах краски, и подивился его упругости. Полюбовался корешком, таким основательным и широким, что уместилась даже фамилия. Любовно погладил титульный лист, а вслед за ним четыре шмуцтитула, что предваряли каждый раздел. Очень печально, что выпал пятый, столь жгучий при всей своей виртуальности, но воля автора неоспорима и не подлежит обсуждению.
Скорее всего, фонд Грандиевского сегодня приказал долго жить. Однако он свое дело сделал. Отныне архив покойного автора, поднятый из деревянных гробниц, прочитанный – строка за строкою – секретарем-координатором, начнет наконец земную жизнь, теперь он – общее достояние. Гвидон блаженно закрыл глаза.
Когда в его утомленном мозгу невидимые миру часы ударили в двенадцатый раз, портрет на стене пошевельнулся, и Гранд все с той же хитрой усмешкой неукрощенного озорника выбрался из вальяжной рамы.
«Здравствуй, сынок, – рассмеялся Гранд. – Я появился, как командор. Жена моя и впрямь хороша и, честно сказать, я тебе завидую, но мы ведь современные люди. А значит, не будет набивших оскомину дурацких каменных рукопожатий, мы обойдемся устным приветом.
Итак, спасибо тебе за работу. Я и не мог подозревать, что явится некий Гвидон Коваленко, настолько искусный в конъюнктуре. Что он прочтет мои закорючки и даже реконструирует текст. Совсем уж не мог предположить, что названный мною Гвидон Коваленко будет настолько предприимчив, что сделает из бумажек книгу. Я тронут, я говорю: спасибо – тебе и любимой нами Сабине.
Засим я задам тебе вопрос, и не сочти его неблагодарностью. Стоил ли этот славный томик ваших богатырских усилий? Изданная книга утрачивает бóльшую часть своей привлекательности, ибо утрачивает тайну.
Насколько бедней напечатанный текст этих моих дикарских каракуль, которые, кроме тебя, сынок, не смог бы прочесть никто на свете. Ты убедишься в этом так скоро! Стоит лишь книге занять свое место в саркофаге библиотеки среди миллионов, подобных ей.
Да, да, – подобных! Только поставь ее рядом с теми, что пылятся на полке – она уравняется с ними судьбой. На это уйдет меньше минуты.
Смысл сотворения книги таится в процессе, и только в нем! Итог или результат, как хочешь, оскорбителен своей ограниченностью и унизителен беззащитностью. Любой переросток и недоумок, вроде почтенного Полуактова, быстро теряющий терпение из-за дурной работы желудка, печени, половой системы, не говоря о врожденной тупости, воспримет твой труд как личный вызов, щелчок по носу, пинок в его задницу, как плюху по скопческим щекам. Конечно, он будет глодать твой труд, как гложет случайную кость дворняга – с ожесточением и упоением.
Многоуровневое сознание – это немалая роскошь, сынок, оно почти никогда не востребовано. Поэтому книга должна оставаться на восхитительном уровне замысла, по сути дела – недовоплощенной. Бывалый римский трибун говорил, что настоящего читателя надобно взвешивать, а не подсчитывать. Если однажды такой попадется, он договорит за тебя.
Да, книги – вздор, кто помнит книги? Одною больше, одною меньше – разница не так велика. Но этот письменный стол волшебен. И с ним ничто не может сравниться. Надеюсь, что, причастившись к нему, ты в этом наконец убедился.
Конечно, заглядывая в итог, искать удачу – пустое дело. Но это – условие игры. Карлейль в свое время вздохнул – несчастье каждого человека таится в том, что он не способен похоронить себя в конечном. Что ж, этот вздох был справедлив. Так мы устроены, Кавальканти. Наше богатое воображение не может представить себе этот мир не освещенным нашим присутствием.
Бывает, не помогает и юмор. Не устоял даже Марк Твен. В его бумагах рылись не меньше, чем ты – в моих, наткнулись на запись: „Том Сойер вернулся в родной свой город. Встретился со стариком Геком Финном. Обоим жизнь не удалась“. Вспомнил свою любимую фразочку? Но здесь она – не уловка, не шутка. Старик Марк Твен перестал шутить, хотя и был победителем в жизни.
Возможно, он слишком хотел победить. Все мы – избранники и неудачники – приходим к одному и тому же. Однако – в свой срок. Не торопи его. Успеется. Просто прими эту данность. Принять, понять и уже не дергаться – это и есть завет поколений. Не дергаться! Это главный закон. Ибо доказать – невозможно.
К несчастью, дети Адама и Евы, в особенности мятежные дщери, не созданы для природной жизни. Одни, попроще, спешат на приемы и носят портянки от Версаче, другие скулят о тотальной фрустрации, устраиваясь меж тем поудобней – существенного различия нет. Все они живут этой жизнью, сваренной из тайной истерики и вечного страха отстать от поезда. Такая зависимость от суматохи – это еще одна poisoned pill, отравленная пилюля, мой мальчик! Не падай духом. На этом свете встречаются люди без макияжа.
Нет, не экспансия, как утверждают философы с сердцами воителей и мудрецы героической складки – наше естественное состояние. Я не хочу тебя убеждать, что можно прожить в ладу с эпохой. Не призываю и к ладу с собой. Тем, кто способен страдать и мыслить, это обычно не удается. Но осознание неизбежности, но гордая готовность принять ее – это совсем другое дело. И существует покой достоинства. Его-то следует обрести.
Сынок, тебе пора обуздать свою погребальную логорею. Юмор неотторжим от сочувствия. Смех, провоцируемый уродством, сразу теряет свое назначение. Чем громче и дружней он звучал, тем больше казался он мне бесстыжим, бессмысленным гоготом толпы. Где стадно, не стыдно – это известно. Очень возможно, что я не прав, но размалеванный лик балагана всегда оставлял меня равнодушным.
Допустим, что ты, как подлинный мачо, показываешь смерти язык – я видел такое на фресках Ороско. Но это попытка унять свой страх, которым смерть поражает смертных. Все мы смешны, но она не смешна. И как порой ни позорна жизнь (я никогда за нее не цеплялся) – все же и самый дрянной из ближних достоин в последний свой день состраданья.
Да, я познал утомление миром и не однажды себе твердил: сюжет завершен, пора убираться. И все-таки – кто может сравниться с весенним ветром, запахом моря и фиолетовым цветом сумерек? Поверь, я знаю, что говорю. Время, в котором я пребываю, беззвучно, бескрасочно и бесплодно. Здесь все молчит, и ничто не пахнет.
Один мужичок когда-то сказал мне: „В одну дверь вошел, в другую вышел – вот вся и жизнь“. И он был прав. Но не пренебрегай переходом от двери до двери, хотя он невесел, а иногда и невыносим.
