Леонардо взглянул на женщину, сидевшую рядом с ним. У нее был сердитый вид, как будто она вознамерилась проглотить немного собственного яда и ничьи увещевания не способны были утолить ее волчьего аппетита. Он вздохнул, жалея, что не может разделить свои впечатления с Саритой, но она потерялась в наплыве воспоминаний. Ей бы здесь понравилось. Может быть, она и для себя извлекла бы урок.
– Но как узнать, правильно ли мы реагируем? – спросил один из учеников.
– Как? – улыбнулся Мигель. – Если вы в замешательстве, задайте себе вопрос: «Кто я и что я ем?» И конкретнее: хищник вы сейчас или союзник? В этот самый момент вы едите мед или дерьмо?
Зал отзывался энергией, в учениках пробуждалось намерение. Дон Леонардо был в восторге. Может быть, больше всего его внуку будет не хватать вот этого. Именно сюда, к этим людям он будет возвращаться – если вообще вернется…
– Не бойся, кто-нибудь подхватит у меня эстафету, – услышал он тихий голос.
Леонардо повернулся и увидел своего внука Мигеля – тот сидел рядом на парусиновом стуле, маленький и хрупкий. Это не был учитель, говоривший с учениками. Этот Мигель был бледен и худ, на нем был все тот же больничный халат в пятнах. Казалось, он держится за жизнь слабой равнодушной рукой.
– Они понимают, а потом все забывают, – произнес Мигель, наблюдая за аудиторией. – Все так быстро искажается.
– Ты приносишь дар мудрости, – сказал Леонардо, глядя на внука понимающим взглядом, – а потом, когда видишь, что его начинают перевирать, откладываешь его на время в сторону. Позже ты снова приносишь его, но под другим названием. В этом, мальчик мой, и заключается мастерство учителя.
Перевирают легко и быстро. Он помнил это по своему опыту учительства. Не успеет он облечь истину в слова, как ученики перетолкуют их в ладную, удобную ложь. Мигель ясно видел это. Его желание учить, его любовь к поиску тактических решений вполне могли вернуть его сейчас к жизни.
– Вы добры, abuelito[67], и удивительно находчивы, – улыбаясь, ответил внук. – Но этому воспоминанию не вернуть меня. Я сделал все, на что был способен, больше ничего не сделать.
– Наверно, твоя мать права. Ты действительно упрям, как дитя малое.
– Я счастлив, как дитя, и с нетерпением жду возвращения домой.
– Мигель, ты уже не дитя, ты мудрый муж, мастер, – сказал Леонардо, – поэтому я и буду говорить с тобой как с мастером. – Старый господин чуть подвинулся у себя на стуле, глядя Мигелю прямо в глаза. – Мы – те, кто может говорить, – должны говорить, пока у нас есть дар. Мы должны любить, пока живы, и действовать, пока у нас есть силы.
– У меня больше нет сил, которые я мог бы дать этому телу.
– У тебя есть все силы. Если б я был таким шаманом, то мог бы горы двигать. Мог бы сдвинуть Гвадалахару в океан, которому она и принадлежит.
– Я в этом не сомневаюсь, – вяло усмехнулся Мигель. – Только зачем?
– С каких это пор тебя интересуют цели и смыслы, дон Мигель? – саркастически заметил дед. – Пусть Гвадалахара остается на своем месте. Ты считаешь, что умы всех людей подобны пустыням, отторгающим любое семя?
– Я не могу изменить разум, если он того не желает.
– Ты можешь вернуть своему телу здоровье, – отпарировал Леонардо. – А потом решай, есть ли тебе дело до людских умов.
– Мне нет до них дела.
– Правда? И до умов твоих сыновей и их будущих сыновей?
– Им сейчас и так хорошо и спокойно – с отцом ли, без отца ли.
– Им сейчас совсем не спокойно, m’ijo. Они ведут войну, которую им самим не закончить.
Мигель молчал, представляя, как Хосе в эти дни борется со своими сомнениями. Парень и так уже до смерти настрадался. Но что он может сделать сейчас для Хосе, когда сам так ослаб телом, что ему совсем не до борьбы?
– Ты можешь наполнить собой мальчика, – сказал Леонардо, нащупывая возможность победить в этом споре. – Ты можешь дать ему всю мудрость нагуаля, отдать всего себя, если посчитаешь нужным. Отдать ему все, что у тебя осталось. В это самое мгновение он сидит дома и изобретает собственное учение, опираясь только на интуицию, проповедует стенам, как вдохновенный безумец, которым ему суждено стать!
Старик поправил шейный платок и немного выпрямил спину.
– Да, я мог бы это сделать, – ответил Мигель со слабой улыбкой. – Я мог бы помогать ему, как он помогает мне. И смог бы все отдать.
– А другим? Им тоже нужен отец и наставник, хотя сейчас они могут и не понимать этого. Ты им нужен.
– Мои дети, – пробормотал Мигель, вызывая в сознании их образы.
Оставил ли бы он их в нынешних обстоятельствах, если бы у него был выбор? Конечно, дон Леонардо прав, – в конце концов, он человек разумный и с воображением. Он понимает, что ребята заслуживают не меньше, чем любой другой ученик, что они могли бы использовать знания, чтобы установить более тесный контакт с жизнью. Научившись по-настоящему осознанности, они стали бы видеть больше и дальше. С помощью такого расширенного видения они смогли бы заглянуть за пределы знаний – и совершить прыжок. И все же при мысли о продолжении учительства Мигель чувствовал усталость.
– Знаешь, не осталось у меня желаний для этого мира, – сказал он. – Ни запала, ни страсти.
– Нет запала? Дон Эсикио пришел бы в ужас!
Оба рассмеялись, и обоим, вроде бы без видимых причин, стало легче. Леонардо положил руку Мигелю на плечо. Оно было еще крепким. Да, внук исхудал, мышцы у него ссохлись, но в нем оставалась жизненная сила, ждавшая своего часа, она еще могла запылать.
– Maestro[68], одна из граней воина – любовник. Тебе стоит подумать над этим. Любовник должен быть всегда бодр и готов к действию.
Дон Леонардо бросил взгляд на женщину, сидевшую рядом с ним, и понизил голос. Он не любил говорить о таких вещах в присутствии дам.
– Любовник должен быть наготове, – настойчиво шептал он. – Он должен навострить глаза, уши и все свои чувства, чтобы улавливать знаки малейшей неудовлетворенности своей подруги. Глаза его должны всегда блестеть, а руки постоянно быть при деле. Никакой лености, никакой вялости: кровь его должна быть готова вскипеть. Никакого отдыха! Нельзя пропускать ни единого вздоха, знака, заигрывания. Необходимо отвечать на все ее вздохи и тщательно рассчитанные намеки. Страсть нужно встречать страстью. У женщины не должно быть ни малейшего подозрения, что в тебе стало меньше пороху или желания.
– Слишком поздно, abuelito, – пожал плечами Мигель, но глаза его весело поблескивали.
Старик сменил тон:
– Я понимаю, сейчас боль твоего тела заслонила от тебя все. Умерев несколько раз, ты…
