Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 94
Но этого было достаточно, чтобы воспламенить Эрлиха.
«Вот великолепный микроб для моих целей! Во-первых, он крупных размеров и за ним легко наблюдать, а во-вторых, прекрасно размножается в мышах и убивает их с замечательной точностью. Он убивает мышей всегда! Нет лучшего микроба, чем трипаносома, для нахождения магической пули! Ах, если бы мне удалось найти такую краску, которая бы спасла, совершенно спасла хоть одного мышонка!»
4
Итак, в 1902 году Пауль Эрлих выступил в поход. Он выстроил в боевой порядок всю свою армию блестящих, сверкающих, ослепительных красок.
«Какая красота!» – восклицал он, присаживаясь на корточки перед шкафами, содержащими яркую мозаику из грязных бутылок.
Он обеспечил себя большим запасом мышей. Он раздобыл себе честнейшего и прилежнейшего помощника, доктора-японца Шига, который терпеливо ухаживал за мышами, отрезал им кусочек хвоста, чтобы получить каплю крови с трипаносомами, отрезал другой кусочек хвоста, чтобы получить каплю крови для впрыскивания, – одним словом, делал всю ту часть работы, для которой требуются чисто японские ловкость и терпение. Первые злостные трипаносомы были получены вместе с обреченной морской свинкой из парижского Пастеровского института. Эти трипаносомы были привиты одному, другому, третьему мышонку, и охота началась.
Они испробовали около пятисот различных красок. Что за примитивный и ненаучный охотник был этот Пауль Эрлих! Точно так же, должно быть, первый лодочник искал подходящий сорт дерева, чтобы сделать из него прочные весла, и первобытный кузнец старался найти среди разных металлов лучший материал для изготовления мечей. Одним словом, это был самый древний человеческий способ приобретать знание – метод сидения и потения. Эрлих сидел, Шига потел. От одной краски мыши синели, от другой они желтели, но окаянные хвостатые трипаносомы «кадерас» продолжали весело разгуливать по их венам и убивать их в ста случаях из ста.
Эрлих стал курить еще больше сигар; даже ночью он просыпался, чтобы выкурить сигару. Он стал употреблять еще больше минеральной воды и читать еще больше книг, а иногда и швырять их в голову несчастного Кадерейта, который, видит бог, абсолютно не был виноват в том, что ни одна краска не могла убить трипаносом.
Лаборатория его росла. Для добродушных граждан Франкфурта-на-Майне Пауль Эрлих был знаменитым ученым, который знал все тайны природы, всегда был погружен в свои великие мысли и забывал все на свете. Особенно трогательно к нему относились за его рассеянность. Говорили, что профессор доктор Эрлих пишет сам себе открытки, чтобы напомнить себе о каком-нибудь торжественном фамильном событии.
«Что за душа! Что за глубокий мыслитель!» – говорили извозчики, возившие его каждое утро в институт.
«Это настоящий гений!» – говорили шарманщики, которых он зазывал раз в неделю поиграть веселую танцевальную музыку в саду лаборатории.
«Лучшие идеи приходят ко мне, когда я слушаю веселую музыку», – говорил Пауль Эрлих, не любивший ни серьезной музыки, ни литературы, ни искусства.
«Как он велик и в то же время как демократичен!» – говорили добрые граждане Франкфурта и из любви к нему назвали одну из улиц его именем. Еще при жизни он превратился в легенду.
Среди его поклонников было также много состоятельных людей.
В 1906 году ему повезло. Фрау Франциска Шпейер, вдова банкира, пожертвовала крупную сумму денег на постройку института имени Георга Шпейера, на покупку оборудования и мышей и на приглашение экспертов-химиков, которые могли бы составлять самые сложные краски и комбинировать даже те чудовищные рецепты, которые Эрлих изобретал на бумаге. Без этих денег фрау Франциски Шпейер Эрлиху вряд ли удалось бы когда-нибудь отлить волшебные пули, которые, как вы сейчас сами увидите, были подходящим делом для целой фабрики, переполненной исследователями. Став во главе этого учреждения, Эрлих взял под свое управление целую армию химиков и охотников за микробами, как президент богатой компании, производящей тысячу автомобилей в день. Но при этом он вполне сохранил свою прежнюю простоту в обращении и никогда не «задавал фасона». Целый день он метался из лаборатории в лабораторию, шутливо поругиваясь со своими подчиненными, хлопая их по спинам и рассказывая о собственных ошибках и неудачах; он весело смеялся, когда ему рассказывали, что его помощники считают его не вполне нормальным. Он был вездесущ. И в то же время его всегда легко было найти, потому что целый день был слышен его голос, гулко разносившийся по коридорам:
– Ка-де-рейт… си-га-ары! – Или: – Ка-дерейт… ми-не-рал-ки!
5
С красками не получалось ничего. Химики про себя обзывали его идиотом. Но вот однажды, сидя в своем кабинете на единственном стуле, не заваленном книгами, Эрлих прочитал в каком-то химическом журнале о новом патентованном средстве. Оно называлось: «атоксил», что означало: «неядовитый». Неядовитый?! Атоксил почти излечивал мышей, страдавших сонной болезнью. Атоксил убивал мышей, не страдавших сонной болезнью. Атоксил был испытан на несчастных чернокожих в Африке. Вылечить их не удалось, и при этом заметное их число совершенно ослепли от атоксила, не успев еще умереть от сонной болезни! В общем, это оказалось крайне опасное и шарлатанское средство, которое устыдило бы своих изобретателей, будь они еще живы. В его состав входило все то же бензольное кольцо, представляющее собой не что иное, как шесть атомов углерода, бегущих друг за дружкой по кругу, как собака, старающаяся укусить себя за хвост, затем четыре атома водорода, немного аммония и немного окиси мышьяка, которая, как известно, весьма ядовита.
«Попробуем немного видоизменить его», – сказал Пауль Эрлих, зная отлично, что химики, изобретатели атоксила, уверяли, что его нельзя изменить без того, чтобы он не распался. День за днем в послеобеденные часы Эрлих возился один в своей лаборатории, не похожей ни на одну химическую лабораторию в мире. В ней не было ни реторт, ни колб, ни термометра, ни печей, в ней не было даже весов! Она была столь же примитивна, как прилавок сельского аптекаря (он же и почтмейстер!), отличаясь от него только тем, что посредине стоял громадный стол, сплошь заставленный рядами колб – с этикетками и без оных, – колб с неразборчивыми, кое-как нацарапанными надписями, залитыми яркими разноцветными потеками их содержимого. Лишь благодаря своей потрясающей памяти этот человек знал, что находится в каждой колбе. Из этого леса колб скромно высовывала свою увенчанную голубым пламенем головку одна-единственная бунзеновская горелка… Какой химик удержался бы от смеха при взгляде на эту лабораторию?
Здесь-тο Эрлих и возился со своим атоксилом, без конца приговаривая: «Чудесно! Невероятно!» Здесь он диктовал свои статьи многотерпеливой мисс Маркардт и отдавал громовые приказания незаменимому Кадерейту. В этой лаборатории Эрлих наконец установил, что атоксил может быть видоизменен, и притом не немного, как он раньше предполагал, – его можно переделывать в бесконечное, почти неограниченное количество препаратов мышьяка, совершенно не нарушая комбинации бензола с мышьяком.
«Я могу изменить атоксил!» Без шапки и пиджака Эрлих выскочил из своей смехотворной лаборатории и бомбой влетел в великолепный рабочий кабинет своего главного химика Бертхейма. «Атоксил может быть изменен! Его можно превратить в сотни и тысячи других препаратов мышьяка! Послушайте, дорогой мой Бертхейм, дело вот в чем…» И он стал быстро чертить на бумаге тысячи разнообразнейших фантастических схем. Бертхейм никак не мог устоять перед этим «Послушайте, дорогой мой Бертхейм…»
Ознакомительная версия. Доступно 19 страниц из 94
