– Масса достойнейших людей имеется, – повторил Федор Иванович. – Вот к примеру, Дмитрий Леонтьевич Кучинский. Лучшей кандидатуры не найти: специалист по французам и Западу в целом, интеллигент, эрудит. В дипломатических битвах будет незаменим.
Реакция была неожиданной. Руководитель расхохотался, заливисто, по-мальчишески.
– Ну, нашли дипломата! С его прямо…
– Прямолинейностью? – подсунул Федор Иванович.
– Нет, не прямолинейностью, конечно. Прямолинейность и примитивностью обернуться может. А уж этого о Дмитрии Леонтьевиче не скажешь. Прямодушием. Вот именно, прямодушием.
– Да, верно, что думает, что чувствует – выскажет, – чуть меняя вектор беседы, подхватил Швачкин.
И руководитель:
– Выскажет, выскажет. Мне не однажды от него доставалось. Но со мной или с вами – одно дело. А с противниками и гибкость бывает нужна. Им не только «врезать» напрямую нужно. Международные битвы посложнее. – И отсмеявшись, серьезно уже: – Да Кучинского и не уговоришь ни этой, ни какой другой административной работой заняться. Ему неоднократно любые посты предлагались – ни в какую. Ученый, кабинетный ученый. И все тут. Никаких организаторских талантов. Сам мне говорил: «Сектор – потолок моих руководительских достоинств».
Ага, значит, не от Кучинского шла угроза. Уже легче. Можно было дожимать начатое:
– Но уж и меня от Парижей всяческих увольте. Трудно мне.
Руководитель задумался вновь. Потом:
– Ладно, Федор Иванович, посоветуемся.
Швачкин знал, что «посоветуемся» в устах такого человека было равносильно вопросу решенному.
Тут Федор Иванович испытал удовлетворение двойное. С одной стороны, конечно, было отрадно, что он от вредоносной для своей биографии заграницы отбился. Но и другое грело душу. Легкость, с какой он с руководителем управился. Вроде бы тот человек не глупый, но и с его словами уложить можно, если слова подобрать, приличествующие моменту, оснастив их безошибочно выбранной интонацией. Единственные слова в единственном порядке. Как в поэзии. (В деле управления разговором Федор Иванович, как известно, был не только виртуозом, но и, пожалуй, поэтом. Приди ему в мысли подобное соображение, может, и не раз ликование смывало бы с души горечь от неспособности к образному мышлению.)
Да, все шло как надо.
С Кучинским, таким образом, прояснилось: в директора не лезет, спихивать не собирается, но в «верхах» уважаем. О чем забывать тоже не след. Однако и спускать нельзя.
А вот прочие… Ненависть к Ирине, Соконину, Шереметьеву, Соловых, Ольге Дмитриевне и еще ко многим и многим обдала тогда Швачкина. Но это была особая ненависть – благодарная.
Что до слухов «Швачкин – Ирина», они отмерли сами собой: нелепо подозревать в грешках человека, выступившего столь горячо публично по вопросам нравственности и личности.
Вот как сошелся пасьянс «Большая косынка», а точнее – план, разработанный Швачкиным. План мести и план самоутверждения. Пришел же этот план в голову Федору Ивановичу во время сеанса массажа, когда Светка колдовала над ним «наложением рук! В силу чего и сказал ей Швачкин: „Чудесно!“ А разве нет?
Теперь можно было пригласить в кабинет Ольгу Дмитриевну и Соловых. Но! «Звонил Кучинский», – сказала Анастасия Михайловна. Сначала Кучинский. Как он беседовал с руководителем, Кучинский-то! Запросто, будто на дружеской ноге.
Не прибегая к помощи Анастасии Михайловны, Швачкин сам набрал номер:
– Дмитрий Леонтьевич, это Швачкин. Надо бы побеседовать по вашему плану. Я почитал, очень интересно, очень… Ну, как освободитесь – жду.
«Занят, видите ли, – ответил Федор Иванович. – Ну. Ничего. Еще не вечер. Дай срок, и я для тебя занят буду!»
– Приглашайте, кто там? Соловых? – нажал Федор Иванович кнопку к Анастасии Михайловне.
И, хотя вошедшие были им вызваны, а не пришли по собственной необходимости, Федор Иванович, не поднимая глаз от стола, произнес без интонации, как в давние привычные времена:
– Слушаю вас.
Вечером насморочная зимняя капель текла с крыш, как из простуженных носов. В наш век, век освоения космического пространства, а также прочего покорения природы, мы уже привыкли к тому, что пушкинское восклицание «О, наше северное лето – карикатура южных зим» сменено формулой: «О, наша северная зима – карикатура северной же осени». Привыкли, но не смирились и не возрадовались. Радовалась Светка. Хоть и научилась она изображать, что жарко ей в морозы в «демишке», но рыбий мех – не волчий, даже не собачий. Холодно. А в негаданные оттепели посреди января или февраля и Светкиного пальтеца хватало на обогрев.
Теперь и вовсе. Когда стало ясно, что наделена Светка неземными силами и эксперимент над Швачкиным закончился триумфально, ее в жар бросало от мыслей. Лоб под шапкой вспотел.
И было отчего.
Придя к Ирине, Светка застала ее в том бедственном положении, которое уже нами описано.
– Какие еще массажи? – встретила Светку Нинка-костюмерша. – Без тебя всего хватает.
Но Ирина услыхала, крикнула из комнаты:
– Заходи, Светка, заходи. Очень даже нужно.
А когда улеглась на стол, тихо пожаловалась:
– Три, три сильней, я вся разбитая.
– Что случилось-то? – испугалась Светка.
Обычно она ни о чем Ирину не расспрашивала, все сведения о бекетовской жизни черпала лишь из бесед той с «шапками». А точнее, в присутствии «шапок» стеснялась говорить, их стеснялась, не Ирины. Один разок только и поговорила, когда «шапки» ее возвели в астральные тела. Но сегодня «шапок» как корова языком слизнула. Видно, дружба с Ириной особого «престижа» («шапки» очень любили это слово) уже не несла. Но главным побудителем к разговору была для Светки та ликующая уверенность в своих неподвластных пониманию силах, которые так преобразили Федора Ивановича.
– Что случилось-то? Расскажите.
И Ирина рассказала. Все. И о Швачкине, и о статье, и о Соконине, и о боли своей.
– Выходит, подруга, никакое ты не астральное тело.
– А вот и астральное, – сказала Светка.
И прямиком двинула к Соконину.
Постанывая блаженно под Светкиными руками, стараясь полнее ощутить освобождение от горестных, но и решительных раздумий, еще недавно клокотавших у него в груди, Иван Прокофьевич не замечал того вдохновенного подъема, с каким колдовала над ним Светка. Только когда она спросила: «Что – больно?» – прокурлыкал:
– Ничего, Светочка, терплю ваше тиранство. Я добрый.
– Вы не добрый, – вдруг сказала Светка, – вы незлой. Но незлой и добрый – это разное.
Вслух сказалось только то, что однажды услыхала Светка в своем «видении» от самого Соконина, но ужас собственной смелости плеснулся ей в лицо.
