Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 120
Я заплакал. Из проруби не выбраться, черти свяжут. А рыбы зимой голодные и злые, утащат в воду, обовьют, затюкают, зацелуют плоскими губами и станут выгрызать сначала глаза, потом уши.
Зажмурившись, я попытался отодвинуть эту картину, но шевелиться боялся, чтобы не соблазнить видящих в темноте налимов.
Ведь я же взрослый мальчик, и это только коридор нашего барака, часы били у Перелыгиных, за третьей дверью направо живет Славик, у него две пластмассовые клюшки… Но и прорубь уже не хотела меня отпускать. Как всякая мысль, она знала свою силу.
Вдруг я подумал, что в каморке вовсе не злодеи-заговорщики, а соседки колдуют над умирающим ребеночком, молятся. Это было уже не так страшно, но так же таинственно, то есть все же страшно. Сейчас только от них зависит умирать ему или остаться жить. Почему мама не взяла меня с собой? Я бы тоже молился, я уже научился от нее, а со всеми вместе еще и интереснее, и пусть тогда даже Бог придет.
А если все же мама… Ну да, если она все же превратилась в колдунью и ведьму? Только бы она взяла меня с собой. Ведь она же моя мама. Мной овладела возбужденная решимость на самые отважные подвиги, а, думаю, и на самые мрачные преступления, хотя я по-прежнему не решался сделать шаг, чтобы не провалиться в яму. Но если бы мама сейчас прибежала и обняла меня — одним убежденным злодеем стало бы на земле больше.
Холодные рыбы бесшумно терлись слизкими боками, и я дергано уворачивал лицо от их хвостов.
— Мама, — позвал я, — мама, ну что?..
В ответ из каморки донеслось:
— По вере вашей да даст Господь исполнение моей недостойной…
Тут я разрыдался по-настоящему — тупо, безвольно, при первых всхлипах еще прикидывая жалостливую или страшную гримасу, но сразу понял, как это отчаянно бесполезно и глупо, потому что никто на меня не смотрит, а в такой темноте и не увидит, кроме налимов, и эта тщета лицедейства окончательно подтвердила, что я пропал.
Фантазии подобны стрессам: проходят, но никуда не исчезают, продолжают жить в нас, накапливаются в сознании, из-за чего и случается его интоксикация. Иначе как объяснить, что я, типа, отец семейства и региональная знаменитость, вдруг оказался снова пятилетним мальчиком, игрушкой судьбы? Если же отбросить литературный камуфляж, то я бы никому не пожелал очутиться в этом дерьмовом логове, в неопределенном статусе безработного землемера или, лучше сказать, соблазненного и подверженного человечьей мании червя.
Вот ведь, про червя получилось красиво, что тебе Державин, и безвинный страдалец Кафки оттянул на себя долю моего нелепого несчастья. Одна уже эта неспособность обойтись без сравнений вызывает отчаянье и может свести с ума. Для описания моего положения нет слов в литературе, а других я не знаю. Выходит, по-настоящему не могу не только описать, но и понять случившееся. Русская литература польстила нам, убеждая, что норма — человек чувствующий. Мы боялись признаться себе, что часто не чувствуем ровным счетом ничего, натягивали себя на чувство, коллективно лгали.
При этом во всех литературных словах есть благородный призвук, они невольно возвышают, и выразить реальную ничтожность подневольного смирения, колючего страха и поднятые к небу глаза блохи, оказавшейся под ногтем, они не могут. Дуют на раны, как на царапины, бросаются с набором тональных кремов к гнойникам, отводят гармонический диапазон для стона, а трусливую дрожь, к которой спешит на помощь подлость, изображают в виде трагического смятения. То есть врут, врут и врут, вводя нас в еще более мерзкое заблуждение по поводу самих себя.
А может быть, все это вообще проблемы вечно переходного возраста? Еще семилетний Сеймур Гласс писал в начале прошлого века своим родным что-то вроде: «Боюсь, если полностью выполнять высокие требования безупречного письменного стиля, я совсем перестану узнавать в написанном самого себя».
Никто не мешает, конечно, при описании этих событий воспользоваться, например, манерой блоггеров, скрашивающих одиночество в паутине скептическими выкриками и бодро сыплющих воображаемую соль на воображаемые раны. «Жизнь сука гамно сука еще та ——— лучша сидеть, сложа руки, чем хадить с руками за спиной ——— вот и закончилась школа, я только не понял, демобилизовался или откинулся ——— ну ты, мать, даешь! ——— а ты, блять, не даешь?» Дальше в том же духе.
Эти еще не ведают, входя в кабинет проктолога с высоко поднятой головой, что поза, которую они примут через минуту, ни для кого не тайна.
Мне остается продолжать, как умею. Если возьмет эту тетрадь читатель, попадавший когда-нибудь в похожую передрягу, то и от «игрушки судьбы» у него заноют члены. Кому знакомы провалы в глухое пьянство, тот знает, что наутро голова неспособна не только транслировать, но и принимать ничего, кроме раздражающей тоски, время и пространство сошлись в клинче, изо рта пахнет могилой, а люди плохо притворяются, что не подписали только что извещение о завтрашней смерти. Теперь представьте, что извещение с цивилизаторской издевкой названо «договором». Вот моя ситуация.
Самое странное, мне была внятна справедливость этой метаморфозы, если слово «справедливость» здесь вообще годится. Не то что, мол, «поделом», «сам напросился» и в каком-то смысле даже организовал. Но все превращения совершаются по своим законам, и незнание законов, как известно, от ответственности не освобождает. То есть то, что должно было произойти, то и случилось. А поэтому осознавай шустрей нагрянувшую необходимость, хавай что дают и помни, что скромность украшает.
Однако что именно здесь предлагали, я как раз понимал меньше всего. Этой добавки к обеду я не просил, и кусок не лез в горло.
Я по-прежнему плыл в невесомости, и звездочка помахивала мне с другого края бездны — вроде синенький скромный платочек. Тишину озвучивал едва ощутимый шум. Он был регулярным и совпадал с пульсом в висках. Это усердные жуки-древоточцы подъедали космическое пространство или, по крайней мере, тысяча человек пилили лобзиками сухую штукатурку. А может быть, именно так звучит абсолютная тишина?
Пришла простая мысль, такая простая, что я ей сначала не поверил. Я понял, что, собственно, давно уже не знаю, что с собой делать и как по уму распорядиться жизнью. Молодость моя закончилась во времена Великой Перетерки. План по травмам, созиданию и полетам был, в сущности, выполнен. Нина вышла замуж, как будто ушла в тонкий мир, так и осталась вечно зеленым орехом. Я положил жизнь к ногам Леры и успел понять, как это немного. «Я не видела тебя сто лет». Абзац. Дальнейшее — молчанье.
Автономная жизнь мамы определила мою судьбу половозрелого ребенка. Призвание отцовства в реестре наших гениев отсутствовало, это была задачка для взрослых. Я готовился к будущей встрече с сыновьями, как с равными товарищами. От мечты же моего отца остался только остов яхты, на которой, наверное, кто-то давно уже ходит в походы за шашлыками.
Было еще, конечно, призвание складывать слова особенным образом; в реестре гениев оно стояло едва ли не первым. Но на ниве словесности к тому времени трудились только глухонемые любители природы или специалисты с культиваторами, которые, точно толстовский Левин, придумали себе сельскохозяйственный интерес. Без подобной продукции люди давно обходились, и эта невостребованная барщина выглядела как экстазность вымирающих особей.
Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 120
