Там вокруг вся земля — как аэродром. Солончаки. Поверхность земли — гладкая, исключительно хорошая для посадки.
Но один раз была у меня поломка. Сажусь на три точки — прям как всё равно по инструкции… Сел, ногой шевелю педаль — а он не реагирует, катится потихонечку… Я вылез, посмотрел: о, мама! Там суслик яму рыл, а за ним, видно, кобель какой-нибудь — и разрыл. А там травка хорошая, зелёненькая травка — ну и закрыла её, эту ямку. Такую дырочку сверху-то разве заметишь? А костыль — как раз прямо точно попал в эту ямку, и напрочь вырвало его! Костыль.
Я прихожу на почту — а я как раз на почту туда прилетел: «Девушка, — говорю, — соедините меня с Оренбургом по самолёту». («По самолёту» — это значит, срочное.)
«Иван Тимофеич, вот у меня такое дело…»
Иван Тимофеевич Коротеев был командир, хороший мужик, замечательный был мужик: «Щас прилетим».
Прилетают они с инженером.
«О! — говорит. — Я уж думал, беда… А то вы, лётчики-то, такие: „Ой, ду-ужку сломал…“ А прилетаешь: от самолёта вообще ничего не осталось… Ну как вы садитесь вообще, лётчики?!»
Я говорю: «Иван, хвать болтать. Посадка была классическая. Классическая была посадка…»
В общем, летал я, мне очень нравилось.
Летишь — ну такая красота!.. Люди деньги платят, чтобы на такую красоту посмотреть, а я её каждый день видел. Такая красота…
Женился там. У меня родилась уже дочь. Жена летала со мной. Фельдшер-акушер. Прилетали — она на месте и роды сама принимала, понимашь… Командный состав меня уважал. Меня готовили уже в ШВП — школу высшей лётной подготовки в Ульяновске, на реактивных учиться…
И вдруг приходит: «Шамаева уволить за нарушение (неразборчиво) сорок седьмого года и недисциплинированность».
Потому что я был в плену. Ну что вы скажете?! Милые мои люди, люди вы мои милые! Ну как они всё это следят? Как они это роют всё, разрывают там в КГБ? Зачем это нужно им?!.
Был у нас такой Кравченко замполит… придурок! Иван Тимофеевич говорит ему: «Ты ж погубил лучшего нашего лётчика!..»
В общем, меня увольняют — а командир выделяет мне премию: триста рублей за безаварийный налёт пятьсот тыщ километров. Ну, налетать пятьсот тыщ — чего там, мы семьсот километров в один день налетали.
Одна девчонка ему говорит: «Иван Тимофеевич, как же так? по такой статье увольняют, а вы ему премию даёте?»
«А я, — говорит, — поступаю по закону…»
Но я, конечно, сам глупый. Нужно было мне у Астахова спросить телефон, а я не спросил. Он бы дал мне. Он дал бы!
Да я бы мог спросить у Ники его телефон — он бы дал мне прямой телефон, правительственный бы дал телефон!.. Ну, может, правительственный не дал бы, но дал бы такой телефон, который, понимашь-ты, тоже кой-чего значит…
Но я не спросил.
И до сих пор, понимашь-ты… Вот можно бросить пить, да? Можно бросить курить. Но от неба ты никогда не отвыкнешь. Всегда в памяти — и все посадки… И как с женой мы летали… а что, господи, она летала со мной всё время… Всё помню до сих пор.
* * *
Ну что я, вернулся к брату в Москву. Брат меня направляет на «Донтоннельстрой». Тоже слесарем. Тянули мы три тоннеля с Дона на реку Салу. Степи, земля хорошая, но засушливая. Это «стройка коммунизма» была. Хорошие заработки давали. Жену туда взял, дочку взял, втроём жили в бараках…
Потом умер Сталин, тоннель закрыли, законсервировали, и нас переслали опять под Москву на почтовый ящик. Жили в лесу за Балашихой. Жена в больнице работала медсестрой. В лесу хорошо было. Но жили тоже в бараках. Потом дома построили. Выделили мне квартиру хорошую, однокомнатную. Но ребята прослышали, что эту квартиру хочет занять Горбунов Сашка, кэгэбэшник. К нему начальник СМУ[52]заходил чуть ли не с поклоном. Какая….а, понимашь-ты!
Я работаю как-то раз — строили прирельсовую базу — смотрю, он идёт, Сашка Горбунов: «Что, Шамаев, работаешь?»
Я ему ничего не сказал.
Потом меня направляют от предприятия учиться в техникум. Кончил я на пятёрки, но красную книжку мне почему-то не дали. Ну фиг с ним. Иду обратно в десятый ящик — а меня обратно не принимают! Я пришёл — Фёдор Фёдорыч Плющ, главный инженер, командует этому в отдел кадров: принеси на Шамаева заявление. Он принёс. Показывает мне — написано на моём заявлении: «Отказать».
«Владимир Николаевич, ну что я могу сделать?!»
Значит, Сашка этот договорился со старшим своим в КГБ, чтобы меня послали в техникум, а из техникума чтобы меня обратно не приняли, и я оказался ни там, ни там. И квартиру отнять.
Я пришёл тогда к брату — а брат, он уже на пенсии был. Он постарше меня — он воевал во время Гражданской войны — уже годы большие у него были… Он умней меня был и грамотнее меня: мы с ним пишем письмо в ЦК партии и в Комитет госбезопасности. А тогда уже работал Хрущёв. Уже дал свободу человеческому, можно сказать, высказыванию.
Написали туда письмо — хорошее! — и в конце написали: «Прошу и требую прекратить издевательство надо мной и над моей семьёй, и снять с меня клеймо „бывший военнопленный“!»
Через какое-то время звонят и приглашают меня: назвали адрес, около КГБ, возле «Детского Мира», там был у них какой-то такой… зал, что ли, для встреч… ну не помню уже, выскочило из головы. Короче говоря, я прихожу туда, смотрю, о! Сашка сидит уже Горбунов… как щенок побитый.
И полковник, Ровин Иван Кириллович: всю мою родословную уже знает, этот Ровин Иван Кириллович. Он даёт мне свой телефон в КГБ: «Владимир Николаевич, ты свободный человек! И где ты хочешь — там и работай. А если кто-нибудь тебе будет препятствовать — вот мой телефон служебный: звони! И никто тебя больше не тронет».
А Сашка сидит оплёванный… Короче говоря, сняли его с работы, отправили в Архангельскую область. Я ему говорю: «Вот ты там с белых медведей и будешь брать автобиографию». Вспомнил Шамаева!
Я тогда шёл по Москве и думал: «Я иду по Москве, я иду по Москве!» Не шёл — летел!
Ну и всё, и больше меня не трогали. Если уж КГБ встало на мою защиту — кто рыпнется-то? Ну кто рыпнется? А если б не было такой помощи — меня давно в концлагерь бы затравили… А тут вот — не укусишь!
Многого я не помню, конечно… Может, записано где-нибудь. Что-то вроде бы брат записывал. Он и мне говорил: давай сразу запишем, а то забудешь всё напрочь.
А щас вовсе башка не варит. Вот забыл вдруг, как называется этот… компресс! Вот у меня поясница болит — забыл и всё. Вот «шарф» — помню. Ещё чего-то такое там… «растирание» — помню — мазью. А «ставить компресс» — взял и забыл, как называется процедура! Вот так. Подыхаем тут потихонечку. Это я такой шумоватый — вот и кажется, что… а так — больной вдребадан. Поясница болит, сердце болит. Одышка. Энтероколит — в туалет не сходишь по-человечески… Пенсия неплохая — нечего обижаться. И льготы. Но ничего не нужно уже. Питаемся по-куриному — чуть-чуть, чуть-чуть… Всё надоело мне, понимашь. Ничего мне не нужно. Ну вот и всё.
