Вослед ученому соседу я, близорукий и худой, хочу печальную беседу повесть, поникнув головой. (Воспитан во сибирских рудах, я ижиц с ятями не знал; лишь в Интернета смрадных грудах я правду жизни отыскал.) Фонендоскоп осиротелый, ищи дыхание страны! Но всюду бездыханно тело, и нет признания вины: ведь говорят, везде разруха, неурожай, падеж скота; идет стремглавая непруха, и в целом жизнь, увы, не та. И в довершение напасти авторитарные ветра в угоду странной нефтевласти зачем-то дуют на Петра! Да неужели в страстном раже создать послушный палимпсест теперь должны холопы даже под попугаем сжечь насест? Сидит раскрашенная птица, молчит и смотрит на закат – она не требует напиться и не алкает ваш откат. Кому, в каком разгуле бреда такой приснился страшный сон – пускай, мол, Петр грозит соседу там, где им город заложен? Уже лужковские надбавки не горячат их праздный ум, они работают на ставке у высших и серьезных дум: как разрешить парады геям, депозитарий отменить… О, что за чудны эмпиреи; о, неожиданная прыть! Что, разве больше нету пробок? Вопрос с парковками закрыт? В плену стыдливых тихих скобок Генплан скончался и зарыт? Пока щека Москвы румяной от этих стыдных слез мокра, как можно дланью окаянной трепать грузинского Петра? Пускай он пахнет шоколадом, пусть машет страшною рукой: эпоха взорвана снарядом, и ей уже не быть такой.
Письмо в будущее
Отойдешь от наркоза с остывшей кожей,
протолкнешь через губы сухое слово.
С удивлением думаешь: где ты, Боже? —
пустота да молчанье… И всё не ново.
Подойдешь к подоконнику, дернешь штору,
солнце впустишь. Гляди-ка: на дальнем склоне
кто-то медленно движется как бы в гору
и влечет за собою усталых пони.
Вдруг почувствуешь ярость: какого черта?
Ты лежишь, остывая, а там свободу
пожирают, как дети остатки торта.
Хотя сумерки ближе, и факт захода
не укрыть и не спрятать. И звезды тоже
опускают конечности, отдыхая.
Светом книзу, однако, прожить негоже, —
и, как лампе запуганной, задирая
себе голову, в брюки встаешь. В рубашку
вденешь запонки… галстук не как попало…
Вот он, Боже, – явился, дает отмашку.
Видно, время пришло начинать сначала.
Ketzerei
Я по карнизу ползу за Кришной.
Великий Кришна крадется неслышно.
В панельном доме крадется мышью
Великий и синий божественный Кришна.
В руке у меня – плеть и камень,
В другой руке – сеть и пламя,
В третьей руке – меч с шипами,
В четвертой руке – щит,
Кришна громко шипит.
Срываются ноги вниз —
Короткий опасный карниз.
А внизу дымится лентой,
Блеклой северной лентой,
Дымчатой, вялой лентой,
Улица-река.
Не кончилась пока.
Синие быстрые ноги
Уносят, как по дороге,
Кришну дальше вдаль.
Себя мне немного жаль.
И первая сила в ход идет,
Она для меня – сладка как мед,
Я в камень вложил
Весь свой комплекс сил,
Но Кришну он не убил.
Великий бог, лжепророк босой,
Лотосоголовый мастер,
Легко, как пушинку,
Легко, как соринку,
Зажал мой камень в пасти.
Такое в его власти.
О, как сверкают глаза твои, Кришна…
Но я пока не слаб,
Я пока не ослаб.
Я пока силен.
Посмотрим, силен ли он.
Я дальше продвинусь, за пальцем палец,
За ногой нога,
Я продвинусь слегка.
И сети я кину в Кришну.
Но ветер подует – они заодно,
И сети мои упадут все равно
В пустую бездонность улицы.
Я просто курица.
Что ж… тогда я мечом постараюсь отсечь,
Срубить попытаюсь с его синих плеч
Колодец, что Кришна зовет головой,
Колодец, о Боже, он черный такой,
Без края и без конца…
И сам он без лица!
А вместо него там тысячи звезд,
И тысячи птиц,
И тысячи гнезд,
И тысяча яшмовых древ.
Да, Кришна могуч, словно лев.
Великий и синий божественный Кришна
В огромном кольце огня
С карниза мягко, легко и неслышно
Дыханьем столкнет меня.
И тогда, позвонками встречая больно
Дорогу, что я не мостил,
