— Поспеем, — хрипел Викентьич за плечом Лобачева. — Должны поспеть!..
Минут через сорок автобус высадил их возле памятника. Памятником называлась стоявшая метрах в двадцати от обочины облупившаяся стела. Она была окружена восемью чугунными столбиками с мощными цепями. Надпись на табличке гласила, что сооружение поставлено в память о том, как в тутошних лесах охотился первый космонавт Земли Ю.А. Гагарин. Викентьич два раза в день возле этого сооружения приостанавливался, читал вслух текст, хмыкал и говорил, что единственное, чего он здесь не понимает, — это почему еще не попятили цепи и столбики… А Лобачев только пожимал плечами.
На полпути до поселка стали видны помаргивающие огоньки.
— Ладно, Викентьич, — сказал Лобачев, замедляя шаг у развилки и протягивая руку. — Я к Сереге на минутку забегу. Болгарку-то большую он обещал дать… Без большой болгарки завтра полдня прокопаемся.
— Да уж спит твой Серега, — буркнул Викентьич. — Двенадцатый час…
— Ну, может, не спит, — сказал Лобачев.
— До завтра тогда, — сказал Викентьич.
Лобачев свернул налево, к деревне. Через пять минут он был у нужного дома.
Поколебавшись, негромко постучал в темное окно.
Прислушался.
Было тихо.
Он с сожалением чертыхнулся и пошел назад.
2
Инвалидный дом стоял напротив деревни за оврагом, и от хаты Сереги Дугина до него было минут пять неспешного хода — только сбежать по тропинке, а уж поднялся на другую сторону — так вот и корпуса.
С началом перестройки жизнь интерната сильно пошатнулась, и в конце концов его почти полностью раскассировали — большую часть дураков перевели в другие, более жизнеспособные дома, а здесь оставили пяток самых разумных, которые вместе с прежними нянечками поддерживали в родном гнезде тление тусклой жизни. Среди них была и Верка Цветкова.
Лобачев несколько раз встречал ее, когда заходил, бывало, к Сереге Дугину за какой-нибудь хозяйственной надобностью. Серега его не то чтоб привечал — да и кто кого станет привечать по трезваку? уж Серега точно был не из таковских, — а Лобачев не больно-то навяливал свое общество, но все же почему-то они оказались друг другу симпатичны, и если у Лобачева была возможность помочь Сереге не надрываясь, он это делал. И Серега отвечал тем же. С другой стороны, какие в деревне общие дела? Ну не мог однажды Лобачев запустить новый, с завода, мотоблок — полдня бился, выдувал какие-то опилки из карбюратора, калил свечи, разбирал, собирал… Прикатил к Сереге. Стали вместе ковыряться. Точнее, Лобачев ковыряется, а Серега — с утра под хмельком — стоит, опершись о плетень, курит и нравоучительно бормочет: «Ты не подсасывай, не подсасывай! Не приучай, не приучай!..» Мотоблок не заводился. Подошел слоняющийся дурак Виталий, тоже стал у плетня, сунул палец в рот, восторженно рассматривая чертыхающегося Лобачева. «Что стоишь! — тут же пристал к нему Серега: в Завражье считалось хорошим тоном, увидев слоняющегося дурака, без промедления пристроить его к делу. — Иди вон лучше дрова пили!» Виталий вынул палец изо рта, рассмотрел его, облизнул и обиженно сказал, показывая мокрым пальцем на мотоблок: «А, пили! Вот у тебя дубза, ты и пили!» Серега засмеялся. «Эх ты, инвалид ума! Дубза! Какая же это „Дружба“, когда это мотоблок!» К обитателям инвалидного дома Завражье относилось в целом довольно сухо, а самых надоедливых провожало пинками: пользы от них мало, а жалеть — не нажалеешься: каждый день маячат. А вот Серегу дураки не боялись. Лобачеву иногда казалось, что дураки смутно подозревают в Сереге своего — только немного недоделанного. Проклятый мотоблок в конце концов ожил, затрещал, Виталий испугался, что теперь его все-таки заставят пилить дрова, и ушел, а Серега на радостях предложил выпить. Ну да Лобачев без особого повода себе не позволял, за что тот же Серега относился к нему с насмешливым презрением…
С Веркой Цветковой у Сереги была какая-то странная, не вполне понятная Лобачеву любовь. Сам Лобачев стеснялся смотреть ей в лицо прямо, а когда находил все же случай мазнуть взглядом, всякий раз поражался конфигурации выпуклого веснушчатого лба, над которым Верка заламывала козырек грязной клетчатой фуражки, правильного носа, припухших, будто накусанных губ, розовых щек, завитушек волос над маленькими ушами… Может быть, когда Верка спала, она была совершенно красивой. Открытые желто-зеленые и немного косые глаза ее очень портили — взгляд у Верки был шалый, тусклый, словно она не вполне понимала, на что именно смотрит. Когда Серега, взвинченно матерясь, начинал хватать ее за бока, она изумленно и радостно взвизгивала, а потом хохотала и заламывалась назад, отчего выпячивался живот, и гыкала, и всхрапывала, набирая воздух для нового смеха.
Серега жил вдвоем с парализованной матерью, которая едва ходила по избе с палкой, волоча безжизненную ногу. Ведро из сеней он за ней выносил, а в теплые вечера изредка помогал выбраться на завалинку. Лобачев у Сереги в избе не бывал — как-то все больше у плетня беседовали, — а дурак Верка частенько заглядывала, да и друганы — из Сашкина, из Красновки, даже, кажется, из Пряева — время от времени наезжали, и тогда дым стоял коромыслом. Друганы были такие же, как сам Серега, — непутевые молодые мужики лет по тридцати, тридцати пяти, в разводе или на пороге этого события, на первый взгляд еще довольно справные, а на самом деле уже давно балансирующие между быстрой пьяной смертью и подзаборной, совсем пропащей жизнью.
Когда Серега ждал гостей, то Верку решительно гнал со двора, топал вдогонку ногами, кричал: «Ну-ка, быстро домой, шалава! Ну-ка, бегом! Потом позову!..» Если успевал выгнать, пока человек не появился на пороге, — хорошо, послушно уйдет. А коли заметит Верка, что какой-то мужик шагает к Серегиному дому, черта с два ее выпрешь — встанет у плетня, косит исподлобья, таинственно улыбается, надеясь на то, что поднесут сейчас сколько-нибудь водки… Лобачев посторонним не считался — должно быть, Серега не мог себе вообразить, что тот станет пьяную дурную Верку лапать, чтобы та визжала и заламывалась. А дружки — те запросто, тем более что Верка и разу не подала виду, что чьи-то приставания ей неприятны. Поначалу, правда, угрожающе ухнет, отмахнется… но если человек настойчиво продолжит домогательства, то она непременно захохочет, загыкает, поводя плечами и закрывая ладонями полную красивую грудь, — и неоднократно все это это кончалось шумным мордобоем.
3
Лобачев вздрогнул, открыл глаза и секунду лежал в темноте, пытаясь понять, отчего проснулся. В сонном мозгу прокручивалась лента возможных объяснений. Будильник? нет, не будильник… должно быть, просто автоматная очередь грохнула за окном… может, просто так грохнула, от нечего делать… есть такие любители… ба-ба-бах! — среди ночи… просыпаешься с криком, застрявшим в горле… полночи не спишь, ожидая неминуемого продолжения… а утром выясняется, что кто-то, пролетая мимо на машине, спроста послал десяток пуль в железные гаражи за домом… ба-ба-ба-ба-а-а-ах!.. сволочи!..
Сердце екнуло, и он вспомнил — да это же не Хуррамабад!
Он недовольно засопел, переворачиваясь на другой бок, вздохнул, готовясь к сладкому погружению в теплую тьму, и вдруг, приоткрыв напоследок слипающиеся глаза, увидел розовый отблеск на запотелом окне вагончика.
