если есть что-то большое и вкусное, то оно должно принадлежать кому-то, а не его приятелям. Он дал отмашку, и протрубили рога, залаяли борзые, и началась веселая охота. Если ты спросишь, было ли в нашем прошлом что-то, о чем не принято говорить в благородном обществе, я честно отвечу, что да, было, конечно — так же, как и у всех. Ровно так же, как и у приятелей мсье Франсуа Отона. Но он был их другом и покровителем, поэтому их прошлое оказалось блистающим и белоснежным, в отличие от нашего. У нас отняли все, друзей моих — кого разбросало по свету, кого по тюрьмам, я вот сижу здесь с тобой, и единственная цель моя состоит в том, чтобы расплатиться.
Я мог все: я мог наслать на них — поименно — страшные и неизлечимые болезни. Я мог ночной порой представать перед каждым из них неумолимым мстителем, кем-то вроде Супермена или Клинта Иствуда, и расстреливать их из сокрушительного оружия, называя перед каждым нажатием на курок имена моих друзей. Но я выбрал другое.
Я решил ударить по больному: отобрать у них самое дорогое — их деньги, воспользовавшись созданной ими самими системой, найдя в ней единственное слабое звено, и в одно мгновение разрушить выстроенную ими крепостную стену. Я решил отобрать у них возможность говорить через губу с королями, президентами и прочими сильными мира сего, обильно и вкусно подкармливать своих холуев, забрасывать деньгами полицию, армию и суды, покупать народную поддержку, оплачивать ежедневные осанны в свой адрес — короче говоря, оставить их наедине со страной, не с той страной, которая существует только в телевизоре, а с той, которая привычна к топору и погрому и которой совсем нетрудно будет разобраться, кто виноват и что делать.
Вот для этого ты мне и понадобился, Квазимодо.
Квазимодо задумался, он двигал стакан с виски кругами по столу и напряженно размышлял, время от времени поглядывая на меня. Потом он спросил:
— Кто ты?
— Мы уже обсуждали это, — ответил я, нетепеливо поглядывая на часы. — Твой ангел-хранитель. Я тебе тогда еще сказал, что все это слишком сложно, и если я расскажу тебе всю правду, то это все равно получится настолько фантастично, что ты не поверишь, даже если поймешь. Давай не будем сейчас тратить на это время — поговорим по дороге. То, что ты хотел, я исполнил. Помнишь, о чем ты просил в ту ночь, когда у тебя и твоего друга был день рождения…
— Погоди, — перебил меня Квазимодо. — Это правда, что был какой-то засекреченный эксперимент, тогда, в девятьсот пятидесятом, когда мы родились, что у нас с Фролычем в головах встроенные чипы, и ты можешь с их помощью манипулировать нами и заставлять нас делать все, что тебе захочется?
Я рассмеялся.
— Полнейшая, к сожалению или к счастью, ерунда. Ты сам раскинь — какие чипы могли быть в тысяча девятьсот пятидесятом? Тогда еще и компьютеров-то не было, а в шестьдесят первом, когда тебе так не повезло в саду у Штабс-Таракана, смелые умы предсказывали, что через сорок лет компьютер будет весить не более трех тонн. Это намного сложнее, Квазимодо. Ты у меня получился практически живым человеком…
— Я? У тебя?
— Нуда. А живым человеком чертовски трудно управлять. Ты в шахматы играешь? Впрочем, о чем я спрашиваю… Так вот. Все, что я могу, — это создать комбинацию фигур на доске. А как ты себя в этой комбинации поведешь, на это я повлиять никак не могу. Если я хочу, например, чтобы ты поступил так, а не иначе, я должен придумать такую комбинацию, в которой ты, скорее всего, поведешь себя так, как мне нужно. Но напрямую я тебя заставить не могу, ты мне не подвластен, в отличие от шахматной фигуры: я могу менять ситуацию на доске, но не могу управлять тобой. Если хочешь знать, меня это просто бесило одно время. Поэтому, кстати говоря, мне пришлось пойти на неординарные меры, и мы с тобой сейчас разговариваем. Я мог бы так устроить, чтобы вообще здесь не появляться, но не было уверенности, что тогда все получится как надо, и в критические минуты, как тогда в Лефортове или вот как сейчас, я к тебе прихожу и пытаюсь объяснить, как надо поступить. Это не совсем честно, но правила игры такое допускают.
— Правила игры?
— Да. Есть такая игра, долго рассказывать, но она есть, и ей ты обязан своим существованием, так вот, в этой игре существует набор правил. Эти правила никто поменять не может. Даже я. Ты куда?
— Надо, — объяснил Квазимодо, направляясь в коридор. — Ты ведь все про меня знаешь. В туалет мне надо.
Я выждал пять минут, потом еще пять — Квазимодо не возвращался. Дверь в туалет была заперта, внутри все тихо, даже вода не лилась.
Я постучал в дверь. Нет ответа.
— Квазимодо, ты живой? Это я, говорящие часы.
— Все в порядке, — донеслось из-за туалетной двери. — Я подумал. Никуда я с тобой не поеду. А тебе лучше немедленно отсюда убраться. Я в эти твои игры не играю. Ты их не знаешь: они же нас всех из-под земли достанут — тебя, меня, Людку… Им же человека завалить — просто так, для порядка, — ничего не стоит. За бесплатно. А за такие деньги… И пикнуть не успеем.
— Квазимодо, — сказал я, стараясь звучать спокойно, — ты это перестань. Ты не понимаешь простую вещь — у меня все предусмотрено. Никакого места не только для активного вмешательства в мои планы, но и для малейшей случайности, не оставлено. Все продумано и проверено. Давай, открывай дверь и уходим. У нас осталось не более пятнадцати минут.
Я говорил и все отчетливее понимал, что он меня уже не слышит, что решение было им принято в какой-то момент на протяжении последних десяти минут, пока я еще рисовал перед ним сверкающие перспективы, а он уже знал, что ничего не будет, и только прикидывал в уме, как от меня отделаться.
— Выходи, сволочь! — завопил я, окончательно утрачивая самообладание. — Я сейчас выломаю дверь. Я тебя достану сейчас и просто изуродую, ублюдок чертов! Ты что, не понял, что я тебе предлагаю? Свободу! Богатство! Любовь, черт тебя побери совсем!
— А ты не ори, это ничего не изменит, только охрипнешь, — посоветовал Квазимодо из-за двери. — И дверь ты не выломаешь, она крепкая. У тебя ничего со мной не выйдет! Знаешь почему? Потому что я тебя ненавижу. Ты все правильно про мою жизнь рассказал, что ее
