А ближайшее будущее представлялось мне приблизительно следующим образом: пару часов я буду валяться здесь, в камере, ибо сейчас не до меня, с появлением покойника в доме у его хозяйки и челяди появляется масса неотложных забот и вопросов, потом обо мне вспомнят, откроется тяжелая дверь, и далее понятно – пиф-паф, ой-ей-ей, плюс контрольный выстрел в висок.
У меня в запасе есть несколько часов. Что делать? Спать! Я постоянно недосыпал, мотаясь в бурных волнах жизни. Всю жизнь мечтал двое суток кряду не вылезать из постели, и ни разу не получилось отоспаться от пуза. Прошлую ночь я вообще не спал. И позапрошлой ночью не выспался. Спать хочется ужасно. Вот только избитое тело болит и электрический свет мешает. А, ну и черт с ним, со всем! Буду спать назло всему и всем. Повезет – расстреляют во сне. Мистики убеждены, что без всяких мытарств по загробному миру, сразу в верхние астральные слои божественной атмосферы попадают счастливцы, которых смерть настигла либо в состоянии оргазма, либо сна. Первое мне не грозит, на второе можно рассчитывать и надеяться.
Засыпая, я лениво сокрушался, что так и не снял свое «хорошее кино». Не сложилось, не вошло. И дерево не посадил, и дом не построил, и ребенка не родил. Хотя кто знает, быть может, бегает где-то сейчас белобрысый малец. По молодости я любил путешествовать и отчаянно любил женщин. И они меня любили. А через пару часов одна повзрослевшая влюбленная в меня девчонка отдаст короткий приказ: «Кончайте его!» Секс и тлен всегда будут сосуществовать рядышком, веками шли, идут и будут идти рука об руку, пока светит солнце, пока мерцают звезды...
... Меня разбудил скрип открывающейся двери. Первым в камеру вошел Антон. За ним – Любовь Игнатьевна.
Она переоделась в длинное закрытое черное платье. На голове черная газовая косынка. На ногах черные туфли. Глаза покраснели от слез.
– Антон, выйди! Оставь нас, – велела Любовь Игнатьевна.
Антон вышел без всяких возражений, плотно прикрыл за собой дверь. Мы остались вдвоем. Я и она. Я на полу, связанный, с кляпом во рту. Она – в шаге от меня, прямая, гордая, уверенная в себе.
– Сейчас принесут ваши вещи, Станислав, и я отпущу вас на все четыре стороны, – произнесла Любовь Игнатьевна твердо, сверху вниз пристально посмотрела в мои слезящиеся со сна глаза. – Вы негодяй, Стас! Вы воспользовались чисто женской слабостью и сентиментальностью. Вы переиначили все, о чем я вам доверительно рассказала о себе и о муже, спровоцировали Михаила на безумный поступок, и... он поплатился жизнью... Окружающие могут решить, что не вы, а я вашими руками убила своего супруга! Вы лишили меня родного человека и поставили в несуразное положение. Прикажи я сейчас вас застрелить, это будет понято превратно. Злые языки скажут, что я просто-напросто уничтожила бешеного пса, которого сама же научила, как ловчее подобраться к горлу своего супруга... Я вас отпускаю, поскольку у меня нет иного выхода из создавшегося положения. Пусть все думают, что я действительно до сих пор в вас влюблена. В мужском мире, где мне приходится жить и работать, единственное, что будет прощено женщине, – ее чисто женские, сердечные слабости... С милицией у вас проблем не возникнет. Я еще не давала описания похитителя-вымогателя. Я опишу милиционерам внешность Захара Смирнова. За покойным уголовником запишут и гибель Михаила. Пусть ищут Захара. Его не найдут. И вы, Стас, забудьте обо всем, что произошло за прошедшие два дня. Я не спрашиваю вас, откуда вы узнали имя, отчество и фамилию моего мужа, откуда узнали то, о чем я умолчала. Но я догадываюсь, кто и как выяснил это для вас. И еще я догадываюсь, что вы примерно представляете себе мой авторитет и возможности. Запомните, Стас, ослушаетесь, начнете болтать лишнее, и я претворю в жизнь угрозы мужа касательно матери Алексея Митрохина и семьи Анатолия Иванова. Живите, как жили. Ничего не было. Прощайте!
Сказать, что я удивился, означает ничего не сказать. Да, удивился я, конечно же, не без этого, однако меня вдруг целиком захватило абсолютно неуместное и необъяснимое чувство досады. В смерти нет риска. Умереть не страшно, когда смирился с переходом в другой мир, где тебя ожидает долгожданный покой. А когда ты уже успел обрести душевное равновесие в ожидании неизбежного конца и на тебя вдруг опять обрушиваются тяготы, заботы и хитросплетения бытия, поверьте мне – это тяжело. Чертовски тяжело, честное слово! Ведь что такое жизнь в конечном итоге? Жизнь – это болезнь, которая заканчивается смертью, а передается половым путем.
Между тем жизнь продолжалась. Любовь Игнатьевна решительно повернулась ко мне спиной и, цокая каблучками, покинула комнату-камеру. Как только она вышла, появились Антон с тремя помощниками. Вчетвером они быстро меня развязали, поставили на ноги, отряхнули запачканную одежду. Антон протянул влажное полотенце, я вытер лицо и руки. Глядя на меня, будто впервые видит, Антон с безразличием и равнодушием тюремного врача залепил бактерицидным пластырем ссадину над подбитым глазом. Критически осмотрел мое лицо и спрятал под еще одним пластырем синяк на скуле. Теперь я могу появиться на людях в более или менее пристойном виде, не привлекая чрезмерного внимания любопытных граждан и бдительных патрульных мусоров свежими следами побоев. Теперь я вроде как от врача иду, добропорядочный волосатый дядька, протрезвевший и подлечившийся.
Антон на секунду заглянул в коридор. Там, спрятанная от моих глаз, дожидалась меня голубая спортивная сумка фирмы «Адидас». Приближенный слуга Любови Игнатьевны протянул сумку, предлагая заглянуть в ее расстегнутое нутро. Я заглянул. Все на месте: демонстрационная видеокассета, листочки сценария про «Капитал» с раскадровкой к нему, диктофон, аудиокассеты, видеокассета, бумажник, ключи от дома. Дождавшись, пока я кивну головой, мол, все о'кей, Антон бжикнул «молнией», отдал мне сумку и жестом предложил выйти в коридор. Я вышел. Двое впереди, двое сзади, впятером идем по коридору. Дошли до гаража, там ни ду-ши. Гаражные ворота открываются, меня выводят во двор, доводят до ворот на дачную улицу, открывают калитку. Все молча. Никаких прощальных слов, обещаний рано или поздно отомстить за любимого хозяина. Глаза конвоиров пусты, рты закрыты, на лицах ничего не выражающие маски.
Я вышел на улицу, калитка за мною захлопнулась. Все – я свободен. Я не боялся и не боюсь выстрела в спину или удара ножом под лопатку. По крайней мере, до утра меня не тронут. А к утру Любовь Игнатьевна вполне может и передумать оставлять мне жизнь. Вполне по-женски – отпустила любимого и опамятовалась. Жестокий мужской мир, в котором ей приходится жить и работать, ее поймет. И будут пересуды о любовном треугольнике, о слабости и силе женщины, той, что держит в кулаке весь Север. Да так держит, что косточки трещат. Все будут обсуждать ее противоречивую женскую душу, и никто не вспомнит о том, что она чертовски умна и расчетлива, совсем не по-женски. Запудрить своему окружению мозги, шагнув с гранитного бережка здравой логики в зыбкую трясину эмоций, – гениальная идея!
Ну вот! И я туда же! Назвал Любочку умной «не по-женски». Типичный половой шовинизм. Помнится, когда брал ее в заложницы, ляпнул – все бабы дуры. Сегодня ночью я был уверен, что перехитрил ее, слабую женщину, живущую в плену сентиментальных воспоминаний. Идиот!
