Наверное, потому, что ульверов в строю осталось так мало. Альрик не сражался из-за Бездны, спрятанной в нем, Тулле — из-за вывернутой руки, Энок не мог нормально стрелять, его руки тряслись как у старика-пьянчуги. У Рыси лицо заплыло так, что от глаз остались лишь узенькие щелочки, а еще Вепрь из его ноги достал несколько крупных щепок. У Ледмара повторно открылась рана. Аднтрудюр прихрамывал, но там лишь здоровенный кровоподтек, скоро вылечится. У остальных, как и у меня, шумело в голове и ушах, нас немного мутило и пошатывало. Быстрее всех ожил Бьярне, наверное, из-за его дара. И, как ни странно, Видарссон. Стоило протащить его через всю улицу, как он очнулся и встал, как ни в чем не бывало.
И мы старались не думать о грохоте, который время от времени прокатывался по городу, и о сражении, которое всё не заканчивалось. От его исхода зависела судьба Сторборга и, возможно, всего Бриттланда.
К вечеру мы добрались до самых дальних улиц, до самой реки, где была самая жестокая сеча. Хорошо, что тут почти все выгорело, и уже не разобрать, где тела людей, где драугров. Всё покрыто пеплом и золой.
Альрик решил, что мы пока не вернемся в становище. Хоть хускарлы бесполезны в главной битве, они могут сторожить город, не пускать новых драугров, если те вдруг появятся. Потому мы отошли к уцелевшим домам, выбрали тот, что побольше и побогаче, и устроились на ночь в нем. Вепрь споро отыскал кладовку, натащил дров и затеял сытный ужин, не жалея хозяйских припасов. Никто из нас не ел с самого утра, и мы жадно набросились на полуразваренное зерно и твердый, как подкова, сыр. А вот пиво пить не стали, не время ему сейчас.
Впервые во время совместной трапезы ульверы молчали. Думы нависали над каждым из нас, кружили чёрными воронами и давили на шеи. А заговорить никто не решался. Я несколько раз открывал рот, чтобы разбить тяжёлое молчание, но не знал, что сказать. Спросить у Альрика, зачем он вывернул руку Тулле? Поведать о встрече со Скирикром? О чём бы не подумал, всё криво выходит.
Снова меня удивил Леофсун. Он с трудом прожевал попавшийся в каше кусок колбасы, выплюнул зуб, скривившись от боли. Впрочем, ему и кривиться было больно. Затем пощупал нижнюю челюсть, потыкал пальцем в зубы, проверяя, не вывалится ли еще один. И хрипло медленно заговорил:
— Коварная Домну, ужасная ликом,
Гневная нравом, бурливая оком,
Собрав свои силы, фоморов сзывая,
Ступила на пристань. О Бриттланд несчастный!
Великое войско стозубых, стоглавых,
Сторотых, столапых! Стоят в чистом поле,
Копьем потрясая. Кто храбр и отчаян?
Кто ступит к ним в поле? Кто примет тот вызов?
Пресветлая Дану! Храбры твои вои!
Все боги с тобою. Все твари — напротив.
Решит поединок исход сего боя.
И первый поднялся, и вышел на поле.
Кололи их копья, мечи их летали,
Щиты грохотали как гром над рекою.
Их раны огромны, их храбрость безмерна.
И оба упали, теряя дыханье.
Второй поединок. Фомор преогромный
Идет уж, не медлит, яд капает с пасти.
Герой войска Дану не трусит от яда,
Щитом потрясает и скачет навстречу.
Закончился день. Солнце клонит к закату,
Уж сто поединков увидели очи.
Поломаны копья, порублены шлемы,
Тела торопливо относят за спины.
Леофсун замолчал, глотнул воды.
— Несколько дней войска Дану и Домну выставляли своих поединщиков, побеждала то одна сторона, то другая. Но вскоре фоморы заметили, что сколько бы копий они не ломали, сколько бы воинов Дану они не убивали, стоит только взойти солнцу, как изрубленные доспехи вновь становились целыми, а мертвые оживали. Тогда фоморы решили разузнать, как такое может быть. Послали они лазутчиков в лагерь Дану, выбрав самых умных тварей среди тех, кто больше всего похож на людей. И узнали, что есть у Дану бог-кузнец, который за три удара молота выковывает наконечник копья и за один — наконечник стрелы. Любое поломанное оружие и любой доспех он чинит мгновенно. Набросились фоморы на кузнеца и ранили его. И был у Дану волшебный источник. Стоит туда опустить мертвого или раненого, как к нему мигом возвращалось здоровье и жизнь. Тогда фоморы забросали источник камнями так, что сверху получился высокий курган. После этого войска Домну осмелились на решающее сражение.
Блестит войско Дану, сияет на солнце,
Лучи ярко скачут по латам железным.
Тяжелые копья рогами грозятся,
Мечи и булавы в руках наготове.
Фоморов ряды стоят как нагие.
Где шлемы крутые? Кольчуги витые?
Ни копий двурогих не взяли с собою,
Ни острых мечей с рукоятью двуручной.
Как мальчик, что в море слетает на скалы.
Безумец, что в пламя шагает бесстрашно.
Глупец, что хватает змеиные гнезда.
Вот так и фоморы шагнули на сечу.
Столкнулись два войска и крикнули громко.
И гром раскатился по бранному полю.
Фоморы и боги сплелись воедино,
Руками-ногами друг в друга уперлись.
Земля пропиталась кровавой росою,
В реке Ум не воды, а трупы стекают.
И гибнут фоморы, и гибнут герои,
И боги, чьи жизни длиной бесконечны.
Балор одноглазый ступает на поле
И слугам велит: «Подымите мне веко!
Пусть яд превеликий сожжет племя Дану,
Фоморы отныне пусть Бриттландом правят».
Лишь только рабы ухватились за веко,
Раскрыли тот глаз вполовину от силы,
Как камень волшебный пронесся мгновенно,
Пронзил глаз Балора и вышиб на землю.
Услышав Балора крик боли ужасной,
Войска темной Домну бежали позорно.
Отныне их место лишь в Бездне холодной,
И пусть не ступают на Бриттланда земли!
Глава 11
Несколько раз мы просыпались от громовых раскатов, доносившихся с площади, один раз — от рунной силы, которая, впрочем, быстро исчезла. А под утро зарядил мелкий дождь и усыпляюще застучал по крыше.
Я проснулся от запахов дыма и лепешек. Тулле сидел на лавке и баюкал поломанную руку, кажется, он так и не сомкнул глаз.
— Всё, — сказал он чуть слышно, и уголок его рта дернулся вверх. — Бой окончен.
— Правда?
Я подскочил на месте.
— И как? И что? Ньял убил того, ну, который драуграми правит?
— Нити, ведущие к ним, оборваны. Теперь это снова тупые мертвецы. Наверное, Харальд уже получил радостную весть.
Тулле отвернулся, а я подошел к столу и стащил верхнюю лепешку, обильно смазанную жиром.
А где все? Ни Альрика, ни Видарссона, ни бриттландцев. Только
