соседними образовался узкий и изогнутый проход. Точней – как бы лаз. Никто в здравом уме им не воспользовался бы, но Бармалей, в том измененном состоянии сознания, в котором по факту пребывал, он – смог.
Борис протиснулся между двух танцующих на задних лапах медведей, моля судьбу не допустить, чтобы кто-то из них наступил на него. И когда это ему удалось, когда он понял, что этот рубеж позади, он выпростался из-под тулупа и увидел, что находится прямо за спиной у темного. Тот, все еще пребывая в прострации от содеянного со Снегуркой, его не замечал. Карачун стоял, замерев и опустив руки, будто устал от своей греховной жизни и ждал только одного – чтобы Бармалей освободил его от страданий.
Бармалей не стал испытывать его терпение.
Зачерпнув полную пригоршню снега, он вскочил на ноги и в два шага оказался у Карачуна за спиной. Оттянув воротник потасканного тулупа, он сунул снег ему за шиворот и потом, придавив холод к спине темного ладонью, прокричал заветное:
– Чур! Карачур! Трижды, чур!
Тут, быть может, не к месту, Бармалей заметил, что снег вокруг загажен медведями точно так же, как в Гредневой берлоге, и что такого снега Злозвон вполне заслужил.
Но это так, мысль промелькнула, не более.
Как и было предсказано, Карачун моментально обездвижил, задеревенел и завалился пластом на спину, Борис едва успел отскочить в сторону. Медведи, почуяв, что владыка их покинул, никого не трогая, разбежались по лесу. Тогда и ополчение очнулось, сбросило оцепенение и, потрясая кольями, сошлось в центре.
Тогда-то и увидел Бармалей Снегурочку. Бездыханная, без единой кровинушки в, будто фарфоровом, лице, она лежала на Морозе Ивановиче. Казалось, она все еще продолжает прикрывать его собой.
– Опоздал! – Сердце Бармалея оборвалось, как лифт в небоскребе, и, минуя все системы безопасности, ухнуло куда-то в пропасть. Слезы выступили на его глазах и, падая, немедленно превращались в лед. Ничего не разбирая, он бросился к Снегурке и поднял ее на руки. С жаром обнял, прижался щекой.
Неожиданно, – действительно, неожиданно – откликаясь на его прикосновения, она затрепетала, потом рывком, судорожно глотнула воздух и открыла глаза.
– Ах, как же мне горячо тут! – воскликнула она, хватаясь руками за грудь.
Она смотрела на Бармалея широко раскрытыми, огромными, как лесные озера, глубокими, как два омута, глазами, и, похоже, даже не понимала, кто ее обнимает. Или не могла поверить, что это он. А еще ее смущало то, что творилось в ее сердце. Такой бури чувств в нем, такого волнения, она прежде никогда не испытывала.
– Бармалеюшка? – спросила, наконец, нерешительно она. – Ты ли это, сокол мой?
– Да я это, я! – отвечал он, весь в слезах то ли от радости, то ли, от другого какого чувства.
– Что со мной происходит? – выпытывала она.
– Все хорошо! – успокаивал ее Борис. – Все правильно! – Хотя и сам еще не вполне понимал, что с ними творится.
Как странно все складывалось! Как необычно он себя ощущал. Было и жутко, и радостно, и страшно, и легко одновременно. Голова шла кругом!
– Герой! Герой! – потрясая воздетым над головой мечом, кричала рядом мамаша Фи.
– Да ну! Какое там! – смущался Борис. – Мы тут все герои, – отводил он от себя подозрения. И тут заметил, что погасший посох Карачуна, который тот, и хваченный Кондрашкой, все еще сжимал в руках, – что посох тот вдруг пополз куда-то в сторону. Кто-то под шумок явно пытался оприходовать ценный волшебный инструмент в качестве законного трофея, в личную собственность. Вот этого только не хватало! Чтобы вскоре объявился в Русколанском лесу новый Карачун.
– Ну-ка, попридержи ангела моего, – сказал Борис очень кстати подвернувшемуся лешему. И, вручив ему Снегурку, бросился за ускользающим посохом. Успел! Даже не стал уяснять, кто проявил активность, поймал посох за конец и рывком вернул его обратно. Потом сунул бесчувственного Карачуна в Греднев мешок, да взвалил его на плечо.
– Ты далёко собрался-то? – начала выспрашивать Ягодина Ниевна, но сразу сама все поняла: – У-у-у! Вижу, ты уже знаешь, что делать, куда бежать. Давай, молодец, не задерживайся там!
– Не беспокойтесь, я скоро! – отвечал Бармалей. – Дорогу, если что, знаю. За девицей тут, любимкой моей, присмотрите!
– Не сумлевайся об этом! Глаз с нее боле не спустим!
Эх! Два притопа, три прихлопа, – только снег позади завился.
И вот уже перед ним тая река Смородина, течет, парит, пузыри пускает. Бармалей так разогнался, что на скорости и Калинов мост проскочил, и аж до самого Мильян-дуба домчался. А там его уже Мара встречает. Над головой ее на дубе том ворона сидит. Пуганая, а не боится. Тоже – чудо!
– Ну, наконец-то! – привечала его владычица светлой Нави. – Я заждалась тебя, если честно, все глаза проглядела.
Уложил Бармалей Карачуна к ее ногам, а палку его из рук в руки с поклоном ей передал.
– Вот, принимайте ваше добро, – сказал.
– Молодец, Бармалеюшка! Кто б еще, кроме тебя, с такой задачкой справился? Больше и некому! Потому что, судьба у тебя такая. Вот тебе от меня серебряный перстенек в награду.
Тут она сняла с пальца да передала молодцу кольцо наградное.
– Видишь, тут на печатке черный лебедь чернью изображен – то знак мой. Когда помощь моя понадобится, ты только кольцо это три раза вокруг пальца поверни, и я тут же явлюсь.
Бармалей кольцо с поклоном принял и на палец его определил. А после и вовсе до земли Маре поклонился.
– Благодарствуй, Мара-Маревна! Царский подарок! – говорил.
Маре такое обхождение молодца по нраву пришлось. Она аж раскраснелась от удовольствия.
– Как там Снегурочка? – спросила после этого.
– Вроде, жива. Но что-то с ней не так. Сказывает, в груди горячо, говорит, сердце болит. Боюсь, как бы она от этого – он кивнул на Карачуна, – не пострадала.
– Ах, негодный! Но впредь он вам никогда больше вредить не будет. Обещаю!
– Хорошо, коль так. Но, если что, я и сам теперь против него средство знаю.
– И то верно. Со Снегурочкой нашей все хорошо будет, не переживай. Я это чувствую. А что сердце болит у нее, так не ты ли сам желал, чтобы оно любовь познало? Вот, это оно и есть. Без сердечной боли любви не бывает. Ну, иди уже,
