не понимаешь… какъ у тебя нѣтъ того чувства деликатности…
— Все это, мой другъ, нервничанье, перебилъ Борщовъ, сдѣлавъ энергическій жестъ рукой. — Извини меня, ты точно бѣлка въ колесѣ вертишься. Ужь если задавать себѣ моральныя задачи, такъ слѣдуетъ разрѣшать ихъ или такъ, или иначе. Вотъ она, русская-то двойственность! вскричалъ онъ вдругъ высокимъ голосомъ, который являлся у него всегда, когда его что-нибудь задѣвало за живое.
Катерина Николаевна даже вздрогнула.
— Предаваться ощущеніямъ, продолжалъ онъ, поднимаясь голосомъ до фистулы, — и не выяснять этихъ ощущеній. Вотъ оно, барство-то! Сама-же ты сегодня, часъ тому назадъ, произнесла приговоръ надъ твоимъ нервничаньемъ — и теперь предаешься тому-же самому. Кажется, тебѣ нечего хитрить со мной. Если ты желала привести меня къ» такому выводу, который тебѣ пріятенъ, такъ это напрасно. Ты-бы просто сказала: я не желаю допускать Повалишина до поѣздки въ Петербургъ, — и сама къ нему поѣду…
— Кто тебѣ сказалъ, что я этого хочу? вскричала Катерина Николаевна, точно ужаленная.
— А коли ты этого не хочешь, такъ ты ровно ничего не хочешь, и всѣ твои волненія — блажь скучающей женщины!..
— Поль! воскликнула почти гнѣвно Катерина Николаевна; но тутъ-же сдержала себя и добавила — я прошу тебя говорить нѣсколько инымъ тономъ: ты слишкомъ возбужденъ.
— Можетъ быть, отвѣтилъ искренно Борщовъ; — я не имѣю твоей свѣтской школы, но я тебя ничѣмъ не оскорбилъ. Поступай въ этомъ дѣлѣ такъ-же смѣло и послѣдовательно, какъ ты вела себя когда-то съ тѣмъ-же Повалишинымъ. Одно изъ двухъ: или ты должна его удержать отъ поѣздки, на что ты не имѣешь права и чѣмъ ты его скорѣе уморишь, или поѣзжай проститься съ нимъ.
— Ты это серьезно говоришь? спросила медленно Катерина Николаевна.
— А то какъ-же?
— Но вспомни твои слова, опять съ нѣкоторымъ раздраженіемъ возразила она: — «постыдно ставить личную свою жизнь выше общаго дѣла». Что такое Александръ Дмитричъ для меня въ настоящую минуту? — такой-же больной, положимъ опасный больной, какъ любой знакомый или даже посторонній человѣкъ. Вѣдь если-бы мнѣ сказали, что въ Ниццѣ какой-нибудь Иванъ Ивановичъ Ивановъ, такой-же достойный и честный человѣкъ, какъ Повалишинъ, умираетъ отъ аневризма, я-бы не кинулась къ нему, даже если-бы онъ и желалъ проститься со мной…
— Это посылки, а выводъ какой? спросилъ Борщовъ, остановившись противъ Катерины Николаевны и глядя на нее съ усмѣшкой.
— Выводъ тотъ, что я не поѣду.
— Ну и прекрасно, заговорилъ опять высокимъ голосомъ Борщовъ: — ты не поѣдешь— онъ пріѣдетъ сюда проститься съ тобой, умретъ иди останется жить, глядя по ходу его болѣзни.
— Ты разсуждаешь слишкомъ спокойно, возразила Катерина Николаевна и нервно передернула плечами. — Къ чему такое прощаніе? Въ немъ еще больше сантиментальнаго и фальшиваго.
— Вотъ оно что! закричалъ Борщовъ, зашагавъ по комнатѣ. — Если-бы въ тебѣ принципы были не напускнымъ дѣломъ, ты-бы не волновалась такъ въ настоящую минуту. Любишь ты твоего перваго мужа или нѣтъ — это твое дѣло; но участникомъ двоедушія и пустоты я быть не хочу!
И съ этими словами онъ быстро вышелъ изъ гостиной.
Катерина Николаевна осталась въ креслѣ въ возбужденной позѣ. Конецъ разговора, какъ онъ ни былъ тяжелъ, не удивилъ ее: она его предчувствовала. Недовольство собою произвело въ ней точно столбнякъ. Если-бы она попробовала разбирать этотъ печальный разговоръ, она-бы еще сильнѣе сознала правоту Борщова, а между тѣмъ его послѣдовательность, его приципы, его гражданская безукоризненность казались ей чѣмъ-то угловатымъ, тяжелымь и заученнымъ.
Она заперлась въ своемъ кабинетикѣ, чувствуя какъ она «сердится». Пробовала заняться, но все валилось изъ рукъ.
«Что это Лиза нейдетъ?» спрашивала она себя, видя, что время подходитъ къ обѣду, и надо будетъ идти въ столовую и выносить tête à-ête съ Борщовымъ.
Пробило уже пять часовъ, а Лиза не являлась. Притвориться больной Катерина Николаевна не хотѣла. Ехать ей было некуда. Она близка была къ истерическому припадку.
Въ половинѣ шестого ей подали письмо.
— Отъ г-жи Бѣлаго, доложила ей горничная.
— А Лиза не вернулась? спросила она.
— Нѣтъ-съ, отвѣтила горничная. — Письмо посыльный принесъ.
Въ конвертѣ было двѣ записки: одна отъ Авдотьи Степановны, другая отъ Лизы.
«Вашей сироткѣ, писала Авдотья Степановна, — хочется пробыть у меня до завтра. Позволите-ли или прикажете вернуться вечеромъ? И мнѣ-то самой съ ней отрадно. А завтра простимся совсѣмъ. Я и слово съ нея взяла, что больше она ко мнѣ не придетъ, а то я все буду откладывать мой отъѣздъ. Вотъ и васъ какъ-бы хотѣлось еще повидать, а не приду. Знаете, долгіе проводы — лишнія слезы. Вамъ изъ меня ничего не сдѣлать путнаго. Мнѣ другая дорога. Никогда не забуду, какъ вы меня обласкали. Простите, Христа ради, и не побрезгуйте моей недостойной молитвой».
Пробѣжавъ записку, Катерина Николаевна улыбалась раздраженной усмѣшкой. «И эта послѣдовательнѣй меня», подумала она и взялась за вторую записку.
«Chère Madame, писала Лиза англійскимъ почеркомъ, Vous ne m’en voudrez pas, je lespère, de ce que j’ai lintention de passer la nuit chez Авдотья Степановна. Je tiens beaucoup a etre avec elle le plus longtemps possible. Demain je ne rentrerai qu’apres midi, vu l’enterrement de Саша».
«Un petit mot de réponse S. V. P.»[42].
Записку эту Катерина Николаевна скомкала и чуть не прослезилась. «Эта дѣвочка, говорила она про себя, — оставлена мнѣ, я должна быть для нея матерью, а она мнѣ пишетъ: Chere Madame. Она ни на капельку не привязалась ко мнѣ и не могла привязаться!»
Катерина Николаевна почти упала на кушетку и нѣсколько секундъ глядѣла неподвижно на полъ глазами, въ которыхъ виднѣлась тупая нравственная боль.
— Эгоистка! Блажная барыня! вскричала она в закрыла лицо руками: ей въ эту минуту представился умирающій образъ Надежды Сергѣевны Загариной, за которымъ стояла безвѣстная, трудовая, самоотверженная ЖИЗНЬ…
IX.
Визитъ къ Авдотьѣ Степановнѣ Бѣлаго навелъ на Ипполита Ивановича Воротилина нѣкоторую меланхолію. Хоть онъ и «отдѣлалъ» ее и высказалъ даже гражданское негодованіе, но въ душѣ былъ крайне недоволенъ. Во-первыхъ, она выиграла процессъ, а онъ остался на бобахъ. Во-вторыхъ, онъ окончательно потерялъ эту женщину, чего ему, въ сущности, вовсе не хотѣлось. Самымъ высшимъ услажденіемъ его тщеславія было-бы пріобрѣтеніе бывшей саламатовской метрессы.
Нѣсколько дней сряду Ипполитъ Ивановичъ былъ скученъ и какъ-бы потерялъ равновѣсіе.
Каждое утро, до прихода кліентовъ, онъ больше обыкновенно полулежалъ мечтательно въ большихъ креслахъ и разсѣянно проглядывалъ газеты. Въ одно изъ такихъ утреннихъ полулежаній глаза его, пробѣгая меланхолически столбецъ офиціальныхъ извѣстій, остановились вдругъ на имени, которое заставило его приподняться и встрепенуться. Онъ прочелъ быстро, но внимательно пять строкъ, въ которыхъ значилось, что дѣйствительный статскій совѣтникъ Саламатовъ
